Их путешествию помешала зима, и они решили переждать ее в Никомедии. Быть может, мальчик приболел; после всех этих бурных событий, вполне возможно, у него случилось нервное расстройство. Но он был счастлив и приказал устроить пышные празднества в честь бога, имя которого он принял, и регулярно появлялся в одежде жреца – в шелках пурпурного и золотого цветов, с ожерельями и подвесками, водрузив на голову богато украшенную драгоценными камнями митру. Облачившись в эти одежды, он объявил, что вступает во второй год своего консульства и во второй раз становится трибуном. Его бабка и мать посовещались с военачальниками Ганном и Комазоном и решили, что надо попробовать сделать из него человека, хотя бы немного похожего на римлянина. Когда ему объяснили, что в Риме шелковые одежды считаются признаком дурного тона, он простодушно ответил, что шерсть – слишком дешевый для него материал и носить шерстяные одежды он не станет. Юный император решил доказать всем, что последнее решение за ним. Ганн попытался было исполнить свою роль строгого наставника, но Элагабал, до этого подумывавший о том, чтобы объявить его Цезарем и женить на своей матери, решил от него избавиться. «Ганн, конечно, жил роскошно и любил брать взятки, но, несмотря на это, он никому не сделал зла и для многих людей был благодетелем». Так отзывается о Ганне Кассий Дион.

Бабушка Элагабала, которая вращалась в высших слоях римского общества и имела богатый опыт, сказала ему, что по римским представлениям он больше похож на женщину, чем на мужчину. Однако вместо того, чтобы прислушаться к ее словам, он заказал большую картину, на которой должно было быть изображено, как он приносит жертву своему камню (его тоже следовало там изобразить). Картину отослали в Рим и велели повесить на самом почетном месте в Доме сената. Она должна была помочь сенаторам заранее привыкнуть к облику нового императора. Вряд ли эта картина им понравилась, несмотря на всю ее красоту; а приказ о том, что они должны приносить перед ней жертвы, скорее всего, привел их в ярость.

В начале июля 219 года императорский кортеж достиг Рима. Увидев императора в его необычных одеждах, римляне окрестили его ассирийцем. Никто даже в самом страшном сне не стал бы считать римлянином юношу, который подвергся обрезанию и не ел свинины.

Самая сильная из его эмоций была привязанность к своему камню; он, вероятно, искренне верил, что, привезя в Рим солнечного бога, сделал городу величайший подарок. В Риме начали строить храмы в честь солнечного бога Элагабала, самый большой и самый важный был на Палатине. В этот храм император хотел перенести священный предмет, которому поклонялись римляне, – палладий[21]. Была отпразднована свадьба Элагабала и карфагенской богини Юноны Целесты, статую которой привезли в Рим специально для этого. Император считался «верховным жрецом» и искренне полагал, что этот пост дает ему право жениться на посвященной богине женщине. Он избавился от своей первой жены и вступил в брак с весталкой Аквилией Северой. Трудно сказать, сильно ли он оскорбил римлян, хотя, вне всякого сомнения, стремился польстить им, а вовсе не обидеть их богов. Он имел смелость сказать: «Я сделал это для того, чтобы от меня, верховного жреца, у нее, верховной жрицы, родились богоподобные дети». «Его нужно было высечь на форуме, – отмечает Кассий Дион, – ибо так, по традиции, наказывали тех, кто лишал невинности весталок».

Культ бога солнца был необычным, оргиастическим и поначалу понравился римлянам, как красочный и совершенно новый карнавал. Раз в год, в день летнего солнцестояния, черный камень провозили по улицам Рима, от Палатина до храма этого бога за стенами города. Его везли шесть лошадей, которые были запряжены в повозку, а император бежал или шел перед ним спиной вперед, чтобы, не отрывая глаз, любоваться великолепием святыни. Чтобы он не упал, улицы посыпали золотой пылью.

Своим женщинам, которые вместе с Ганном и Комазоном вознесли его на эту головокружительную и опасную высоту, он на публике демонстрировал величайшее почтение и уважение. С самого начала правления он отдал дань своей тетке Юлии, которая была причислена к лику богинь, как и его «отец» Каракалла. Его мать удостоилась таких почестей, о которых могли мечтать лишь Ливия и Агриппина, но которых не удостаивалась еще ни одна женщина. Вскоре после своего восшествия он ввел ее в сенат; ей было выделено официальное место рядом с консулами. Она имела право ставить свои подписи под указами, словно была полноправным членом сената. И вероятно, она не раз этим правом пользовалась.

С самого начала правления Элагабала Юлия Меса и Соэмия получили право на свою монету; это право они сохранили до конца его правления. Обе носили титул Августа. Три его жены, во время своего короткого замужества, тоже имели право на монеты. В пышных речах Юлию Соэмию называли Мать Августа и Мать армии, а Юлию Месу – Мать армии и сената.

Император считал – или, скорее, бабушка убедила его в этом, – что, наряду с мужским сенатом, должен быть и женский. Такой орган был создан; он собирался на Квиринале. Единственным и, вероятно, довольно полезным его достижением была разработка сложных правил этикета для женщин: «Какие одежды женщина могла носить в обществе; кто имеет превосходство и над кем; какая женщина должна подходить первой и целовать другую, кому полагается ездить на колеснице, а кому – на лошади, вьючном животном или осле; кому полагается ездить в повозках, запряженных мулами или быками; кто может пользоваться носилками, и чьи носилки должны быть кожаными, или из кости, или украшены слоновой костью или серебром, и, наконец, кому разрешается носить золото и драгоценные камни на обуви».

Вполне возможно, сенат жриц устраивал свои собрания, и, хотя «женский парламент» после смерти Элагабала был упразднен, позже его возродил император Аврелиан, а быть может, и кто-то другой.

Хотя Соэмия некоторое время имела возможность наслаждаться экстравагантным удовольствием беспорядочной жизни, ее умная мать понимала, что долго это продолжаться не может. Она видела, что, во-первых, Элагабала мало интересуют вопросы управления (за исключением разве что грандиозного проекта завершения строительства бань Каракаллы), к которому у него не было никакого призвания; а во-вторых, он оказался гомосексуалистом, склонным к чудовищным извращениям. «Он вытворял такое, – сообщает Кассий Дион, – что мне стыдно об этом писать». Но он все равно писал. В его «Истории Августа» описываются скандалы, достойные навозного жука. Впрочем, большая часть историй, выдаваемых за факты, вне всякого сомнения, была выдумана сплетниками с извращенным воображением. Но многое соответствовало действительности. И когда страсть Элагабала к светловолосому Иероклу, карианскому рабу по происхождению, дошла до того, что его мать-рабыня была привезена в Рим и получила должность, равную жене консула или бывшего консула, и когда император завел речь о том, чтобы провозгласить Иерокла Цезарем, терпение римлян лопнуло. «Он ткал шерсть, иногда надевал сетку для волос и подкрашивал глаза, обводя их белым свинцом или альканной. Однажды он побрил себе подбородок и устроил в честь этого события праздник; но после этого велел выщипать себе волоски, чтобы еще сильнее походить на женщину». Его бабушка устроила ему выволочку; она умоляла его жить нормальной жизнью, но он остался глух к ее доводам.