class="p1">Я не знаю, зачем. Их много, а я одна, вот зачем. Белоснежка, блин. Но с другой стороны, мы в центре Москвы, в отеле полно народу, мы же не в пещере с дубинами. «Ладно, отбой», — пишу мужу, повергая его в недоумение и подозрение, что у меня критические дни и перепады желаний.

Мероприятие стремительно приближается к завершению. В зале все меньше трезвых лиц. За кулисами ко мне подходит бородатый мужик.

— Мой номер 312, — шепчет он с придыханием. Говорят, он генерал. Но конкретно сегодня он генерал своей судьбы и хочет нескучно провести вечер. — Не обижу, — добавляет он.

Я не буду давать ему пощечин и изображать оскорбленную невинность. Мне 34, из которых семь я веду мероприятия. Если за каждое такое предложение я буду раздавать пощечины и толчки, то смогу смело взять псевдоним Олька-джиу-джитсу.

— Хорошо, — говорю я. — Иди к себе, я скоро. Сейчас закончу тут.

Обнадеженный генерал уходит к лифту. Выпил он много, а встал рано. Он сейчас примет душ и ляжет ждать. Он быстро заснет, а утром и не вспомнит. К вечеру я знала еще два десятка номеров, в которых проживали супермены, и получила дюжину предложений продолжить вечер нескучно.

Всех одиноких подруг призываю идти в ведущие. Можно запросто за пару мероприятий устроить свою судьбу.

Наконец все закончилось. Я оставила вещи в штатном номере организаторов, который на десятом этаже отеля, и иду к лифту. В лифте стоит он. То ли Вова, то ли Витя. Вовитя. Он не пил и весь вечер смотрел на меня тяжело и безнадежно. Раздобыл у организаторов мой телефон и писал сообщения с комплиментами. Писал, кстати, грамотно, даже о пунктуации не забывал. Грамотность — моя эрогенная зона. Но я глубоко замужем и не жалею об этом.

Моя лампочка, сигнализирующая об опасности, мигает на полную мощность. Я даже замедляю шаг, понимая, что остаться наедине в лифте может быть чревато. Я жду, что лифт закроется и он уедет, но Вовитя придерживает воссоединяющиеся двери лифта, не дает им сблизиться. Он хочет, чтобы я успела. Далее замедлять шаг неприлично.

Вовитя весь вечер мечтал обо мне на трезвую голову, что сильно усложняет ситуацию. Он думает, что я зажигаю в постели и в жизни так же, как на сцене. В этом он недалек от истины, но это его совершенно не касается. «Не для тебя», — как поется в мудрой известной песне. Вовитя красив, богат и почти разведен. Адская смесь для зажигательной ночи, а отказов он — при этих вводных — наверняка никогда не знал.

Я медленно вхожу в секс, то есть в лифт. За нами закрывается дверь. Я, нервничая, нажимаю на кнопку с цифрой десять, слегка обернувшись к кнопочной панели позади себя. Я тяжело дышу, мне страшно. Он смотрит тяжело, не сводит глаз. Лифт медленно ползет вверх, не так стремительно, как градус страсти. Воздух зреет, наливается желанием. Я понимаю, что ни центр Москвы, ни отель не спасут меня от звериных, маскулинных инстинктов. Его тяжелая рука тянется к кнопке «стоп».

— Не надо, — шепчу я. — Не здесь.

Моя задача — выбраться из замкнутого пространства, утрамбованного основным инстинктом, а дальше я разберусь. Лифт дернулся, замер и нехотя распахнул створки на десятом этаже. Я вздохнула. В проеме коридора стоял мой хмурый, выдернутый из обыденности муж, держа в руках мою куртку.

— Я забрал твои вещи, — строго сказал он. — Можно ехать, если ты закончила. Или еще дела?

— Нет, я закончила, — сказала я и многозначительно обернулась на своего лифтового попутчика.

Он все понял, почему-то закашлялся и хмуро вышел из лифта не на своем этаже. Вместо него в лифт вошел мой муж и нажал на первый этаж.

— Как все прошло? — миролюбиво спросил он, смирившись с потерянным вечером. Он вообще очень отходчивый.

От мужа пахло борщом, который я приготовила утром, и парфюмом, который я ему подарила: получился чесночный Givenchy. Я почувствовала прилив страсти.

— Как обычно, — медленно сказала я, облизнув пересохшие губы, наклонившись к мужу, и решительно нажала на кнопку «стоп».

Шлагбаумы

Все мое детство состояло из шлагбаумов: мне всегда и все запрещали. Запреты были главным инструментом воспитания. Слово «нельзя» я слышала чаще всех других слов. Иногда запреты были оправданны: «Нельзя трогать спички», иногда нет: «Не бери с собой на прогулку игрушку, нельзя». Почему нельзя? И почему все остальные берут?

Я выросла в этой запретной парадигме, в частоколе закрытых дверей. Я усвоила, что большинство вещей в этом мире мне нельзя. Просто нельзя или надо заслужить. Из-за большого и прочного нельзя я пугливо выглядывала и смотрела, как другим можно.

Однажды я купила сыну конструктор-горку. Его нужно было собрать из желобков и пускать по нему шарик. На большой коробке было нарисовано, как именно собрать. Я стала собирать четко по инструкции. Сын мне помогал, подавал детали. Мы собрали горку, сын пустил шарик. Наигравшись, он сломал горку и пошел обедать и спать.

После сна он снова вернулся к горке, стал ее собирать, а я в это время готовила ужин. Я вошла в детскую и поразилась: сын собрал новую горку, совсем не такую, как на картинке. Мне и в голову не пришло, что можно отступить от того, что нарисовано на коробке, и собрать свою собственную оригинальную горку. Я думала, можно так, как нарисовано, а все другое нельзя. А сын не знал про нельзя, он просто пробовал, и у него получилось.

Если я получала что-то заветное и желаемое, например неожиданное путешествие, я проживала его в состоянии фрустрации, во внутреннем сопротивлении, бултыхаясь в мысли, что я его не заслужила. Нельзя просто взять и поехать на море, его нужно заслужить. Кому нужно и как заслужить — это второй вопрос, я его не анализировала, ибо анализировать нельзя.

Есть люди, которые живут в своих нельзя всю жизнь строго по инструкции, написанной для них другими, чужими людьми. Готовят строго по рецепту. Сколько вешать в граммах? Работают строго по должностным инструкциям. Живут педантично, по правилам, которые усвоили в детстве.

Теперь я понимаю: правила — это прекрасно, если они просто поясняют жизненную логистику, но не запрещают жить, не изолируют от жизни.

Я выросла, обремененная запретами, и теперь щедро делюсь ими со своими детьми, прямо навьючиваю их своими нельзя. Я не разрешаю ребенку ошибаться. Точнее, не так: если я вижу, что он делает что-то неправильно — не так