собой. Я разрешаю себе не оправдывать ничьи ожидания. Я впервые в жизни влюблена в себя, и мне это нравится. Я считаю, что я красивая, не потому что кто-то мне это сказал, я просто так себя чувствую. Поэтому я никому больше не вру, даже себе. Себе в первую очередь.

— Ты же просила совет? Не перегни палку, Том, — говорю я подруге. — Раздели свою обиду на свою же несамостоятельность.

Я бы еще добавила: и помножь на его выдранные шпингалеты, но Тома не сильна в метафорах, а я не хочу обижать Тому. Могу, но не хочу. Я очень сильно чувствую разницу между этими словами.

Экспонат

Моя подруга Алла эмигрировала в Германию. Живет в чужом государстве со своим российским менталитетом, как бы в чужом монастыре со своим уставом. Меряет немецких мужчин русской рулеткой. Рассказывает, какие они, немцы, прагматичные. Алле не хватает в них широтыдушивности, щедрости, разухабистости!

Вон в России Виталька Шальной как-то мотоцикл разбил — так спешил к ней на свидание. Так и пришел, перебинтованный весь, но с цветами. У одной розочки даже бутон был примотан к стеблю. Бинтом. Романтика!

А Ганс, ее берлинский ухажер, на первое свидание повел ее в клинику донорства сдавать кровь нуждающимся в переливании.

Ганс считал, что это романтично. Алла так растерялась, что сдала и потеряла сознание. Пришла в себя от того, что Ганс бил ее по щекам. Отличное первое свидание — кровь, насилие и рукоприкладство.

Но Ганс влюбился в хрупкость, скромность и утонченность русской барышни. Позже Алла узнала, что за донорство, кстати, полагались какие-то деньги, но их Ганс не отдал Алле. Забыл, наверное.

Алла — искусствовед, она и выглядит как искусствовед. Влюбленный Ганс рассказывал ей сказки. Он был немножко Андерсен. Говорил, что они будут жить в замке. Потом, когда он разъедется с мамой. Ганс все никак не мог вылететь из переполненного родительского гнезда — боялся потерять вероятное наследство.

Еще он обещал миллион алых роз, как поет знаменитая тезка его возлюбленной, уважаемая Гансом, но пока дарил практичные цветы в горшках. И вот на днях Ганс интеллигентно пригласил Аллу в музей Коха.

— Я думала, художник, — рассказывает Алла.

— Какой? Ван Кох? — Я давлюсь хохотом.

— Дура ты, — беззлобно смеется Алла в ответ. — Был такой художник Йозеф Антон Кох. Пейзажи писал.

В общем, нарядилась она экскурсоводом. Блузон, черная юбка в обтяг, очки надела музейные, чтобы пейзажи лучше видеть. А оказалось, что это Генрих Герман Роберт Кох. Ну, который туберкулез вылечил. У которого палочка.

И вот она вся, такая искусствоведная, бродит среди увеличенных микробов, бацилл и бактерий, будто в гримерке у Елены Малышевой, и подозревает, что Ганс или маньяк, или дурак, но при любом раскладе с ним надо кончать. Я уже не слушаю — рыдаю от смеха.

Алла, дорогая, возвращайся в Россию, а? К родителям, ко мне, к Виталику.

Эскалатор

У меня на глазах девушка упала на эскалаторе. Просто поскользнулась и грузно упала на колени. Я ехала на соседнем эскалаторе, охнула, испугалась. Я вообще почему-то боюсь эскалаторов.

Но кто-то ее подхватил, какая-то женщина помогла встать. Девушка встала, отряхнулась. Ее парень ехал на следующей за ней ступеньке и даже не шелохнулся. По-моему, он даже закатил глаза, мол, какая ты неуклюжая.

А девушка смутилась, ей стало неловко за себя. Она начала жарко оправдываться перед ним, что-то быстро говорила. У нее на зубах были брекеты, она прикрывала рот ладошкой, такая вся неидеальная.

Парень говорил что-то в ответ, почти не глядя на нее. Он повернул лицо в мою сторону, и я прочла на его лице брезгливость, а девочка что-то говорила и говорила ему. И столько страстного отчаяния в ее голосе! Она будто просила прощения за свою неидеальность. Прости, что я такая.

Я ловлю в себе яростное раздражение. Мне так жаль эту девочку и так хочется сказать этому парню что-то разоблачительное. Хочется прямо обогнать их, подойти к нему, нарушив все личные границы, и спросить: ты кто такой, герой? Тебя должна любить только королева, да? Простой девчонки недостаточно? Ты зачем унижаешь ее своим отношением?

Ты выбрал ее в свои королевы? Так сделай из нее королеву! Знаешь как? Очень просто. Люби ее, балуй, заботься о ней, целуй в макушку, дари цветы, повязывай шарф, жди с работы, подхватывай в падении, говори ей, что она королева, веди себя с ней, как с королевой.

Видишь ли, королевами не рождаются. Королевы вырастают из напуганных и неуклюжих девочек. Хочется подойти к девочке, взять ее за плечи и сказать громко, чтобы перекричать шум поездов: не живите ни дня с теми, кто вас не ценит, кто не пугается за вас, когда вы падаете, кто стесняется вашей неуклюжести и брекетов, кто думает, что любовь королевы ценнее, чем любовь простолюдина.

Не надо, не дарите им ни минуты себя, потому что они недостойны. Они всегда будут смотреть сквозь и ждать королеву. Может быть, даже дождутся и уйдут, не оглядываясь, кутаясь в связанный вами свитер. Им не нужна ваша низкопробная любовь в брекетах. Они сломают ваши мечты и даже не заметят, ослепленные новой, достойной любовью.

Но это бесполезно говорить. Чтобы это понять, нужно это прожить: боль от его пустых глаз, глухое молчание неотвеченных вызовов, пощечины безразличия, стаю пустых вешалок в шкафу. Прожить, устать и понять, что все, внутри больше ничего нет, только простуда. Нужно переболеть, перестрадать.

И она, эта девочка, опустошенная, с сердцем наизнанку, вдруг заметит календарь и поймет, что жила в сказке о потерянном времени, дай бог короткой. И она сбежит в никуда, неуклюжая, не обходя луж, забыв зонт. Перезимует, отплачет, отпустит. Время проветрит дом, откроет окна. Видишь? Там жизнь!

А потом однажды, спустя стремительные поезда промчавшихся лет и паруса чужих смятых простыней, которыми занавешено прошлое, она, красивая, деловая, успешная, королева, будет спешить по своим делам, в свою новую жизнь. И вдруг, слегка соприкоснувшись рукавами:

— Ой, простите, я такая неуклюжая.

— Ты?

— Я.

И начнется перестрелка взглядов, а сердце будет отбивать неистовый скоростной битбокс. А он, раненый и одинокий, раздавленный небезусловностью чужой любви и женскими обидами, вдруг разглядит в ней королеву, ту самую, которую так сложно разглядеть за брекетами и сутулостью, и вдруг влюбится в ее неуклюжесть.

— А ты