Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но что будет, он так и не объяснил.
– Иди за землей, – приказал он. – Жменей десять наберёшь и хватит.
Маруся взяла мешок, лопату, вышла во двор.
Вокруг девушки плавала беспросветная ночь. Было очень темно, но воздух был такой чистый, такой лёгкий, что все звуки в нём разносились удивительно явственно. Парк находился очень далеко от жилища Лещенко, в самом центре станицы, там ещё пело радио, а казалось будто это на соседней улице какая-то девка старается перекричать собак, так громко и так старательно пела далёкая певица. А собаки расходились всё больше и больше, они брехали на все голоса и на все манеры. Какая-то шавка взвизгнула тоненьким дискантом, охнула, остановилась, взвизгнула опять и залилась тоненьким жалобным воем, не хуже той певицы, что пела в станичном парке. Ей в ответ не то какой-то трезор, не то полкан, не то барбос, гавкнул, прорычал что-то и затем принялся брехать без перерыва, а вслед за ним подняла лай уже целая армия барбосов, трезоров и полканов, сиплый и шумный хор их звучал всё громче и громче, собаки тоже были заняты какими-то своими делами. А над головой Маруси мерцала и теплилась громадная сине-зелёная звезда, мерцала так ярко, светила так тепло, точно Маруся была ей знакома с детских лет, она точно подбадривала девушку в этом тесном и тёмном дворе станичного знахаря…
А Марусю и в самом деле надо было подбодрить. Сердце её сжималось, было ей и жутко, и неприятно, и неуютно, хотелось всё бросить и убежать, зарыться лицом в широкую материнскую юбку, всплакнуть, совсем немного всплакнуть, облегчённо вздохнуть, улыбнуться посмотреть в дорогие и заботливые материнские глаза и рассказать, на что она истратила отложенные на платье деньги.
Но Маруся понимала, что она не может убежать из этого двора.
Она прислушалась к собачьему лаю, посмотрела на звезду, взялась за лопату и у самой завалинки копнула землю.
Земля была рыхлая, мягкая, Маруся копнула раз, ещё раз, положила лопату, присела на карточки, расправила мешок, захватила двумя горстями землю, земля была мягкая и совсем сухая, насыпала в мешок, ещё набрала, насыщала, – ей показалось, что хватит, встала, встряхнула мешок, подняла, захватила лопату и пошла обратно в хату.
Тихон Петрович опять копался в сенях.
– Принесла? – спросил он её в темноте.
– Принесла, – сказала Маруся.
– Ну, давай сюда, – произнёс он. – А сама ступай в хату.
Он в темноте нащупал её руку, взял у неё мешок с землей и легонько подтолкнул к двери.
Маруся вошла в хату и остановилась у стола. Сухой травой пахло ещё сильнее. Вдруг ей почудилось, будто она в хате не одна, точно кто-то находится в хате, точно кто-то вздыхает, покряхтывает и постукивает. Она оглянулась и сообразила: покряхтывали и постукивали ходики на стене у печки, Маруся их сначала не заметила.
Она усмехнулась сама над собой и подумала, что к чертям надо привыкнуть также как к ходикам. Вероятно, они тоже покряхтывают и постукивают, а, по существу, совершенно безвредны. Вошёл Тихон Петрович. Он был в картузе. Через плечо у него был перекинут мешок.
– Сейчас пойдём, – сказал он. – Самое подходящее время. Люди – спать, а нечистая сила гулять.
Старик наклонился к столу, выдвинул немного ящик, достал какую-то косточку и сунул в карман.
– Наговорная косточка, – объяснил он.
– Какая? – удивилась Маруся.
– Наговорная, – объяснил Тихон Петрович. – Надо поймать жабу и сварить её в ночь под Ивана Купалу, а в июне запалить свечкой, принесённой с похорон убийцы. Ну, там, конечно, пошептать, что полагается, а потом выбрать из жабы кость…
– Какую? – перебила дотошная Маруся.
– Какую, какую! – рассердился Тихон Петрович. – Какую надо, тебе этого не понять! С этой косточкой никакая нечистая сила не страшна. С ней можно и нечистого духа вызвать, и клад отыскать…
Он не договорил и заторопился.
– Пойдём, пойдём, а то мы с тобой до утра проговорим.
Они вышли из хаты.
Тихон Петрович прикрыл дверь на щеколду, но замка ми повесил.
– Никто не зайдёт.
Вышли из палисадника и пошли с краю улицы по узкой утоптанной тропке.
Никого и нигде не было видно. Шёл двенадцатый час. Всё спало. Даже собаки переставали лаять. Взметнёт где-то в отдалении какой-нибудь неугомонный пёс свой хриплый голос и смолкнет, даже ему пора спать. Поубавилось и звёзд. Звёзды тоже шли спать.
Тихон Петрович и Маруся деловито шли по тропке из станицы.
Тихон Петрович впереди, Маруся чуть сзади.
– Тихон Петрович! – окликнула его Маруся.
– Ась? – откликнулся он, не сбавляя шага.
– Давайте, я понесу, – предложила Маруся. – Я помоложе.
– Спасибо, доченька, вот, выйдем из станицы, отдам, – согласился Тихон Петрович, – ещё далеко…
Они миновали последние дома.
Шоссе чуть серело во тьме, оно тянулось ровною бесконечною полосою.
Тихон Петрович остановился.
– Ну, бери, – сказал он и отдал Марусе мешок.
Маруся перебросила мешок через плечо и пошла, теперь уже она шла чуть впереди Тихона Петровича, старик шёл сзади покряхтывая и что-то бормоча.
– Эх, ты… – вдруг сказал он погромче. – Дура и есть дура.
– Что такое?
Маруся обернулась к старику.
– Ну, как же не дура? – сказал старик с досадой. – Соображать надо. Нацепила на себя платье… Как факел в ночи! Надо было тёмное надеть, а так нас всякий заметит.
– Да ведь никого нет, – сказала Маруся. – Кому мы нужны?
– Никого, никого, – сердито повторил старик. – всё равно, непорядок…
Он опять забормотал что-то неразборчивое.
Маруся шла и прислушивалась.
– Тоже мне любовь… – доносилось до неё. – Чувства. Приворожи, приворожи… Смешной народ! Влюбятся и тычутся, как слепые котята. А откроются глаза… Да и есть ли она, эта любовь? Так, влечение…
Между собой они не разговаривали, но до Маруси всё время доносились филиппики Тихона Петровича против любви.
Дошли до поворота.
– Тут, – сказал Тихон Петрович.
Свернули на просёлок и опять пошли.
– Скоро? – спросила Маруся.
Старик хмыкнул.
– Скоро только сказки сказываются…
Потом, когда прошли уже с километр старик сказал:
– Ты что ж думаешь, дьявол вроде милиционера, стоит на шоссе и дежурит?
Они шли вдоль посевов кукурузы. Высокие стебли стеной стояли с обеих сторон дороги, они шли точно по коридору, было темно, тихо, только цикады неустанно стрекотали где-то за обочинами дороги.
Прошли ещё с километр. Кукуруза кончилась, начались пшеничные поля. Пшеница была уже убрана, жнивьё тянулось во все стороны, в темноте ему не было ни конца, ни края, оно было громадное и необъятное, точно небо, – Марусе показалось, что это два неба лежат одно против другого, одно вверху, другое внизу, два неба, загадочных, темных и совершенно равнодушных к человеку.
– Вот и перекрёсток, – сказал Тихон Петрович за спиной Маруси.
Она оглянулась.
Старик стоял.
Остановилась и Маруся.
Две просёлочные дороги пересекали друг друга, – одна ил них шла на хутор Вишнёвый, Маруся знала эту дорогу.
– Ну, теперь стой, – оказал Тихон Петрович.
Он точно задумался, – стоял молча, точно что-то припоминал.
Потом встрепенулся, подозвал Марусю:
– Иди сюда!
Маруся подошла.
– Становись рядом и кланяйся, – сказал старик.
– Кому? – спросила Маруся.
– Сторонам света, вот кому, – сказал
