вида», и все его огромное состояние не способно уравновесить его отталкивающую внешность и темное прошлое («…он имел уже несколько жен и никто на свете на знал, что с ними сталось»). Тем не менее одну девушку настолько ослепляет хвастовство Синей Бороды своим богатством, что она соглашается стать его женой{239}.

Далее следует то, что фольклористы называют «испытанием на послушание»: юная жена Синей Бороды его с треском проваливает. Уезжая из города по делам, Синяя Борода разрешает супруге развлекаться и устраивать празднества в его отсутствие. Он выдает ей ключи от всех комнат и кладовых и, показывая последний ключ, говорит, что тот «отпирает каморку, которая находится внизу, на самом конце главной галереи» (отдаленность этой каморки тут же делает ее в разы более заманчивой), и строго запрещает туда ходить: «Можешь все отпирать, всюду входить; но запрещаю тебе входить в ту каморку. Запрещение мое на этот счет такое строгое и грозное, что если тебе случится – чего Боже сохрани – ее отпереть, то нет такой беды, которой ты бы не должна была ожидать от моего гнева». Это «вечное Искушение», как его назвал Дж. Р. Р. Толкин в эссе «О волшебных сказках», – «Запертая Дверь» и жесткий наказ ни в коем случае ее не открывать. Как тут устоять? И что может пойти не так? К нашей чести, мы, люди, испытываем неистребимую и нестерпимую тягу к нарушению приказов и запретов, которые не сопровождаются каким-либо объяснением, – особенно если ключ при этом болтается у нас прямо перед носом и так и манит им воспользоваться. Однако составители сборников сказок видели ситуацию иначе.

В интерпретации Перро жена Синей Бороды, не тратя время даром, почти сразу отправляется в запретную каморку. Пока ее любопытные подруги ходят по покоям и кладовым, любуются собой в огромных зеркалах и завидуют несметным сокровищам Синей Бороды, героиню так «мучает» любопытство, что она чуть не ломает себе шею, сбегая по потайной лестнице, чтобы отпереть столь заманчивую дверь. На мгновение она задумывается о бедах, которые может повлечь за собой ее вопиющее «непослушание», но вскоре поддается соблазну и заходит в каморку. Вот что предстает перед ее взором: «…весь пол был залит запекшейся кровью, и в этой крови отражались тела нескольких мертвых женщин, привязанных вдоль стен; то были прежние жены Синей Бороды, которых он зарезал одну за другой».

Г. Доре. Иллюстрация к «Синей Бороде» (1862)

Живя в век, когда мужчины, по примеру своего короля, считали нормой коллекционирование любовниц, Перро охотно подверг жену Синей Бороды и ее подружек порицанию, обвинив этих дочерей Евы в зависти, жадности, любопытстве и непослушании. Осуждать мужчину, который перерезал горло своим женам, он, кажется, был склонен гораздо меньше. Конечно, можно возразить, что комментировать характер Синей Бороды излишне, когда перед читателем предстают трупы убитых им жен, – однако если мы не согласны с мнением, что эта сказка повествует об «опасном любопытстве и оправданном убийстве» (согласно интерпретации британского драматурга XIX в. Фрэнсиса Эгертона), постоянные упоминания якобы неумеренного любопытства героини кажутся более чем странными. Суть сказки в трактовке Перро сводится к неспособности жены противостоять соблазну сунуть нос куда не надо, а не к жестокости кровожадного мужа. Между тем героиня превращается в следовательницу, которая – что вполне разумно и дальновидно – находит в себе инстинктивную способность выявлять и раскрывать правду.

Преступное прошлое Синей Бороды отходит на второй план, уступая центральное место любопытству его жены (зачем она сует нос в его дела?) и ее непослушанию (почему она не делает так, как велел ей муж?). «Окровавленный ключ – символ непослушания», – именно этот мотив фольклористы годами выделяли как основной в данной сказке. Испачканный кровью ключ указывает на двойной проступок – не только морального, но и сексуального характера. У одного критика он свидетельствует о «супружеской неверности», у другого обозначает «необратимую утрату невинности» героиней, третий считает его символом «дефлорации»{240}. В итоге пытливую жену Синей Бороды, подобно ветхозаветной Еве, очерняют и осуждают. Ее губит то, что блаженный Августин, вслед за Библией (Первое послание Иоанна, 2:16), называет «похотью очей» и трактует эту похоть как «всякого рода любопытство». Связывая любопытство с первородным грехом, Августин превращает интеллектуальное стремление в плотскую похоть, укрепляя ассоциацию между (женским) любопытством и сексуальным желанием.

Древние порицали любопытство, видя в нем бесцельное, праздное стремление, сопряженное с подглядыванием, подслушиванием и назойливостью, – в отличие от более благородной «любознательности», которая считалась источником мудрости, философии и знания. Эта черта на веки вечные превратилась в женский порок. Снова и снова пытливость и неудержимое стремление к знанию приписывается женщинам – словно всему миру стараются внушить, что истинная слабость женщин заключается в неспособности противостоять соблазну узнать что-то лишнее: «О женщины, вам имя – любопытство». Но любопытная женщина становится и сострадательной, глубоко заинтересованной в том, чтобы докопаться до истины и добиться восстановления справедливости, проявив неравнодушие и внимание к тем, кого никто другой не видит и не слышит: отбросам общества и изгоям этого мира.

«Литература – нежный и верный спутник»: «Маленькие женщины» Луизы Мэй Олкотт

Куда было податься женскому любопытству? Где оно могло бы избежать сексуализации и остаться чистым и неоскверненным? На ум приходит «Алиса в Стране чудес», опубликованная за три года до «Маленьких женщин», но Льюис Кэрролл, чье увлечение маленькими девочками подтверждено документально, сделал свою Алису настолько невинной, что ей вообще незнакомы никакие желания, кроме желания полакомиться сладостями. Настоящей альтернативой стало литературное направление, которое практически в одиночку изобрела Луиза Мэй Олкотт, когда поддалась на уговоры своего редактора Томаса Найлза, подбившего ее написать роман. Она должна была сочинить книгу для девочек, и для того, чтобы справиться с этой задачей, ей потребовалось всего лишь воскресить собственные детские воспоминания и описать – очень ярко и образно – домашнюю жизнь четырех сестер, а также их мечты и стремления: литературные, художественные, духовные и семейные. Сестры Марч проложили дорогу для целой вереницы других начинающих художниц и писательниц, которые появятся во множестве более поздних произведений, – от Энн из Зеленых Крыш, придуманной Люси Мод Монтгомери, до Ханны Хорват из сериала «Девчонки».

Генри Джеймс не без зависти писал, что Олкотт нашла «общий язык с ребятами, которых она изображает, в обход их воспитателей и наставников»{241}. Другими словами, автор «Что знала Мейси» (What Maisie Knew) – романа, позволяющего читателю проникнуть в сознание ребенка разведенной пары, – беспокоился, что Олкотт «сговорилась» с детьми против взрослых. То же делал и Роальд Даль, когда писал свои книги для детей, причем сам этого не скрывал. Олкотт отказалась следовать мощной литературной традиции, которая ставила себе целью духовно возвысить детей и обуздать их порывы. Детская литература с легкой руки Олкотт превратилась в литературу для детей, а не для воспитания детей.

Луизе Мэй Олкотт совсем не хотелось писать о девочках: «Я корплю над текстом, хотя это не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Никогда не любила девочек, да и мало кого из них знала, кроме своих сестер, но наши странные планы и переживания могут кому-то показаться интересными, хотя сама я в этом и сомневаюсь»{242}. Эбигейл («Эбба») Олкотт, настоящая «Марми» сестер Олкотт, описала их детские занятия – и, как мы видим, они были очень похожи на те, что оживляли атмосферу дома «Маленьких женщин»: «В старые добрые времена, когда "маленькие женщины" работали и играли вместе, в нашей большой мансарде то и дело происходили драматические представления. После долгого дня, занятого преподаванием, шитьем и "помощью маме", самой большой радостью для девочек было перевоплотиться… и вознестись в мир фантазии и романтики»{243}. «История напишется сама собой, Луиза это знала», – утверждает один ее биограф{244}. За два с половиной месяца Олкотт написала 402 страницы текста, который вскоре превратился в роман «Маленькие женщины». Предвидела ли она коммерческий успех своей книги? Нет, конечно. Издатель тоже не выражал особенного оптимизма. Правда, когда ее редактор дал рукопись своей племяннице, Лили Алми, девочка просто влюбилась в персонажей: не могла оторваться от текста и смеялась до слез. И все же никто не мог предсказать оглушительный успех первого тома,