Глава 22

Убедительные небылицы

Только солнце взошло над Иерусалимом, как потянулись на рынки жители со всех концов города, гонят на убой крупный и мелкий скот, везут вино и масло, спешат продать плоды своих рук. Иядидья с Тирцей сидят у окна и наблюдают лихорадочное шествие.

– В считанные дни опустеют хлева, овчарни и винные погреба. Пир горой. Похоже, на полста лет вперед животы набить хотят. Страшатся люди, что Санхериву добро их достанется. В страхе больше зла, чем в его причине. В эти дни небеса стенают и слез ждут, а внизу радость бьет ключом, – негодуя, заметил Иядидья.

– Вот-вот в нашем доме стенания и слезы услышим. Завтра свадьба Тамар и Амнона, все припасено, лишь невеста не готова. Ночь проплакала, говорить не хочет. Глупая, верит болтовне пророчицы и боится Амнона, – сказала Тирца.

– Как вступил Амнон под мою крышу, так и пропал покой в доме, и Тамар словно безумная. Оставь ее на волю Господа.

– Вон она в саду, бедняжка. Бежит от меня и жалости не принимает.

– Еще день потерпи, и призовем к ответу: пусть скажет свое желание, ведь ей уж восемнадцать!

Тем временем Зимри, следуя замыслу, вошел в сад. Тамар, держа в трепетных руках послание Амнона, глазами вбирала драгоценные строки. Она читала письмо, а Зимри читал знаки девичьего сердца на лице ее. Уходит гнев, возвращается любовь.

Появляется Маха с кувшином в руках, протягивает его Тамар.

– Стой, госпожа! – вопиет Зимри, – не прикасайся к вину, пощади себя, ты во цвете лет!

Тамар испуганно подняла глаза на спасителя, а тот уж рядом с ней.

– Цела и невредима, госпожа? О, я кажусь помешанным! Пусть так, главное, кувшин не почат, и госпожа жива! Слава Господу – он милосерден к дому Иядидьи!

– Зимри, говори ясней!

– Ясно вполне, но не хватает слов. Кто пишет письма, тот над словами господин. Красноречивым пером скорописца Амнон скрывает злые помыслы сердца. В клочья порви письмо, на землю вылей вино и забудь навеки Амнона! Прости, я прям и неуклюж в словах.

– Амнон в моей душе не робкая травинка, что ветер твоих вздорных уст легко поднимет в воздух и унесет. Зачем гневишь меня? Из сердца моего не вырвешь Амнона, скорее вырвешь сердце. Твой язык – орудье клеветы!

– О, как я глуп! Дьявол подстрекнул меня к чужим заботам прилепиться. Разве осудит тебя ближний, если любишь себя больше, чем его? За наивность заплачу сполна! – в полном отчаянии вскричал Зимри.

– Ты прав, ты не умен, коли порочишь Амнона передо мной. В сердце твоем – пропасть ада. Замыслил меня туда столкнуть, утопить во мраке преисподней, погубить и не открыть источник зла! Желаю знать, кто и каким орудием намерен жизни меня лишить!

– Вели сердцу быть алмаза тверже и слушай, госпожа. Помнишь ли, как посылала меня к Амнону с упреками и наставлениями, чтоб я усовестил его и вернул тебе? Вместо навязчивых нравоучений я избрал иное средство – хитрость. Стал сетовать ему, что вот, ты, якобы, изгнала меня из дома без вины, по прихоти пустой, и заступится просил. Амнон велел Пуре принести побольше вина. “Пей, Зимри, сладким вином горький вкус обиды отобьешь”, – сказал мне Амнон. Я выпил, и Амнон стал пить, греша, ибо не истекли тридцать дней зарока. Но я – молчок.

Он усердно налег на вино. Потом говорит: ”Странно, что тебя обидела Тамар, но еще большее диво, что и моя участь не легче. Мы оба изгнаны, – сказал он с дрожью в голосе, – я безродный простолюдин, Авишай купил меня младенцем, вырастил, сделал пастухом. Моя доблесть и красота вознесли меня к благородству и богатству. Тамар полюбила меня, и я ответил любовью вельможной и богатой девице. Иядидья не посчитал меня достойным дочери. Рискуя жизнью, я разыскал в Ашуре и выкупил Хананеля, за что и унаследовал его сокровища. Счастливый, приготовился к хорошему – деньги умножать и жить среди вельмож. Завидуя моему золоту, Тамар переметнулась к другому жениху. Каково? Забыла, что я более не пастырь овцам, и сам не робкая овечка!”

Теперь, Тамар, внемли тому, что присовокупил к своему рассказу Амнон: “В Иудее думают, что Иерусалим столица мира, а жители его – факел для блуждающих во тьме народов. Ха-ха! Я тоже ошибался, пока не побывал в Нинвэ. Это город красоты и силы, велик он и непобедим. Там мудрецы Востока, всеведающие звездочеты, кудесники, строители и полководцы. Нельзя познать их премудрость разом, но осознать величие мне по плечу. Пусть, восхваляя одно, я унижаю другое, зато, восхищаясь, я возвышаюсь сам! Должны мы не бояться, а радоваться Санхериву. Вот тебе моя рука, Зимри! Довольно быть слугой господ, становись господином моих слуг!” Таковы слова Амнона.

Тут, госпожа, я и подумал: “А не замыслил ли Амнон какое зло?” И хитро спрашиваю, что нам готовит царь ашурский, и не ждет ли Иудею судьба порушенного Шомрона? Амнон отвечает: “Ты уж сам сказал. Однако не болтай об этом у городских ворот. Санхерив сотрет Сион с лица земли. Не пощадит ни грозных боевых коней, ни трепетных ягнят, ни суровых воинов в черных кольчугах, ни их нежных белых голубок”. Я вновь вопрошаю: “А что с твоей славной голубкой станется?” И слышу ответ: “Славная моя голубка не достанется врагу!”

Тамар просияла.

– О, этого довольно, – счастливо воскликнула она, – Амнон не разлюбил! Только бы слова твои утренней дымкой не рассеялись, а большего мне и не надо, любезный Зимри!

“Слушать она желает все, а слышит лишь то, что желает” – подумал он.

– Лучше мне ослепнуть, госпожа, чтоб не видеть ликования там, где место слезам. Или сладок тебе обмана мед?

– Отчего не умеешь, как ангел Божий, добрую весть принести? Сердцу радость нужна! – с досадой ответила Тамар.

– Прежде Амнон был твоим ангелом Божьим и добрым вестником. Вчера вечером он без меры опьянил себя вином, и отяжелевшие уста его извергли потоки вздора, злобы и клеветы. Он порочил воинство наше, воевод, царедворцев и самого царя Хизкияу. Дерзко возводил хулу на пророка Исайю, сына Амоца, и для учеников его, вчерашних своих товарищей, не поскупился на комья грязи. Потом добавил: “Тебя занимает судьба голубки моей ненаглядной. Повторяю, враг не получит ее. Не погибнет Тамар ни от меча, ни от бесчестья, ни от голода. Я сам ей могилу приготовлю и отплачу за измену!” – сказал и хватил ладонью по столу и сверкнул бешеными глазами. “Давно ли звенели песни любви?” – в изумлении спросил я его. “Другие времена – другие