с силой наступает на мою удочку. Та трещит, ломаясь. Звук один в один с тем, что был в груди, когда подписал документы.

— А ты хочешь, чтобы наша мать сделала с Настей и Васей то же, что с тобой и Аришкой? — тоже подрываюсь. Отбираю бутылку с остатками минералки у Веры и теперь уже сам плещу себе в лицо. — Я ведь пытался, Вера! Я всех возможных друзей-юриков подключил! Но ты сама знаешь материны связи в Москве. Отпустить Настю сейчас самое верное решение, хоть и дико болезненное.

Вера складывает руки на груди и улыбается. Так играть эмоциями умеют только сумасшедшие. Хотя, о чём это я…

— Есть у меня на нашу мамашку кое-что. И это кое-что поинтереснее будет и так известной папеньке истории про любовничка. Мамулька наша сильно небезгрешная, и я давно под неё копаю. Не думал же ты, что я вот так забуду то, что они сделали со мной?

Вера такая Вера.

— Почему молчала? — я вижу по глазам, что она действительно что-то задумала. Что-то, что нашей мамочке сильно не понравится.

— Потому что ты был протухший и неинтересный под папочкиной пяткой.

— Ключевое слово был.

— Тогда поехали? Я за рулём? — кивает на припаркованного выше Бамблби.

— Да хер. Я сам.

Собрав остатки удочки, ибо берег Кубани — дело святое, я заталкиваю их в урну рядом и иду к машине. В груди горит. Вера права, как всегда права. Нужно бороться. За себя, за Настю, за Василину. Они и Вера с Аришкой — моя единственная семья. И если придётся открыто и жёстко воевать с родителями, то мы это сделаем.

Иначе зачем мне жить, если не ради моих девочек?

Вера плюхается рядом, пока Бамблби рычит в ожидании старта. Самолёт в Барселону улетает в четыре часа дня, сейчас два. Есть шанс догнать их по дороге. Пробки в это время минимальные, так что вперёд, мой полосатый друг.

Выезжаю из района и топлю на объездную в сторону аэропорта. Настя говорила, их в аэропорт отвезёт Люда. У Люды синий логан, приметная машинка, так что на трассе заметим.

И действительно! Вскоре замечаю синий логан и даю по газам. Обгоню и подрежу аккуратно. Вряд ли Люда будет играть со мною в шашечки.

Она замечает меня задолго, думаю, до того, как я приклеиваюсь ей на хвост. Сигналю, чтобы тормозила. Вижу, что Василина ей что-то говорит, и Люда постепенно снижает скорость, съезжая на обочину.

За грудиной огонь горит. Я не намерен отпускать их. Не намерен.

Выхожу из машины, и дверь логана со стороны обочины тоже открывается.

— Папа! Папочка! — Настя с громким криком бежит ко мне, только косички подпрыгивают.

Ловлю её и прижимаю к груди. Запах родного ребёнка, ни с чем не сравнимый, неповторимый, окутывает. Её беззащитность, её искренность, её детская доверчивая открытая любовь поражают в сердце.

Как я жил без неё?

Как собирался жить?

Понимаю окончательно: Я. Никому. Её. Не. Отдам.

Никому!

Она моя. Моя!

Моя дочь. Моя семья.

Я буду бороться. Со всем миром, даже с Василиной, если придётся.

Мир замирает. Секунды тянутся бесконечно. Будто какой-то колдун затормозил течение времени.

Вера где-то сзади у машины. Василина и Кортес с другой стороны. Люда за ними.

Но в центре я и Настя.

Прижимаю её к себе и смотрю на Василину. А она на меня. Она всё понимает, мне не нужно ничего говорить.

Я не уйду отсюда без Насти. Не уйду.

Я вижу, что она начинает плакать. Тихие слёзы катятся по щекам.

Давай, Адамовна, решай. Он или мы.

Она поворачивается к Кортесу и что-то тихо шепчет. Просит у него прощения. Тот сначала тяжело опускает голову. А потом кивает, обхватывает её лицо и мягко целует в лоб.

Марио поворачивается ко мне. Между нами метров десять. Он поднимает приветственно ладонь, а потом уходит к капоту и там закуривает.

— Мама, иди уже к нам, — зовёт её Настя, и Василина медленно идёт. Неуверенно, словно боится.

— Иди ко мне, Адамовна, хватит уже бегать, — говорю, когда подходит ближе и смотрит в глаза.

Вы когда-нибудь видели человека, который сбрасывает с души многолетнюю тяжесть? Который, наконец, открывается, отпускает, решается? Который, рискнув, распахивает своё сердце?

Я видел. Прямо сейчас вижу. И меня изнутри тоже наполняет чем-то. Чем-то особенным, живым, тёплым. Струится по венам, согревая заледеневшую на годы душу.

Когда Василина на выдохе бросается к нам и прижимается ко мне, я будто рождаюсь заново. Сейчас, в эту минуту я обновляюсь. С нуля восстаю. Оживаю.

Мы больше не Он, Она и ребёнок. Мы — это Мы. Трое. Семья. Вместе.

Как будто три потока в один сливаются. В один сильный, мощный, яркий. Такой, который способен быть тихим и ласковым в ясную погоду, но имеет силу снести все препятствия, вставшие на пути.

И мы снесём. И мою мать. И отца. И любого, кто решит помешать нам стать, наконец, счастливыми.

— Поехали уже домой, а? — говорю, целуя её в макушку, пока Настя тоже притихла у меня на плече, крепко обняв руками за шею.

Василина не может говорить, вижу, что просто не может ничего сказать — эмоции сдавили горло. Она просто прикрывает глаза и кивает.

И мы уходим. Нам пора стать настоящей семьёй.

43

Василина

Я выхожу из душа, завернувшись в большой банный халат Семёна. В нём так уютно и пахнет он им. Я и сама им пахну, потому что мылась его гелем для душа. И волосы влажные тоже впитали аромат. Я их вымыла и подсушила полотенцем, а потом оставила сохнуть так.

И мне так уютно и приятно в этом запахе. Так хорошо.

Будто кто-то вдруг выключил все посторонние шумы, закрыл меня в тихой и спокойной капсуле. Позволил выдохнуть и расслабиться впервые за годы.

Это ненадолго, знаю. Знаю, что впереди у нас борьба и сложности. Что предстоит отстоять своё. Себя. Но я вдруг ему поверила, Семёну поверила. Как-будто в голове щёлкнуло — он сможет. Он сделает всё, чтобы защитить нас с Настей.

Выхожу в кухню-гостиную. Тут тихо, верхний свет приглушён, телевизор выключен, шторы опущены и не пропускают свет фонарей.

Семён сидит за столом и листает что-то в телефоне. Переоделся в свободные домашние штаны и лёгкую рубашку, едва прихваченную на пару пуговиц.

— А Настя где? Уснула? — оборачиваюсь и