– Нет. Я не понимаю, куда вы гнете, Карден, но в любом случае мой ответ – нет. Если бы вы когда-нибудь увидели Смайли, вы не задавали бы подобных вопросов. Мы с ним далеко не пара.

Карден, казалось, был вполне удовлетворен услышанным. Он улыбался, кивал головой, поправлял очки и листал лежащее перед ним досье.

– Да, кстати, – сказал он, словно только сейчас вспомнив нечто важное, – когда вы попросили кредит у бакалейщика, сколько у вас было денег?

– Ни гроша, – беспечно ответил Лимас. – Я уже неделю сидел на мели. А может быть, и дольше.

– А на что вы жили?

– Да так, перебивался кое-как. Я перед этим болел. Простуда какая-то. Неделю вообще ничего не ел. Возможно, поэтому так и психанул. Сдали нервы.

– Но ведь вам кое-что причиталось в библиотеке?

– Откуда вы знаете? – вспыхнул Лимас. – Вы что, были…

– Почему же вы не пошли получить их? Тогда не пришлось бы просить кредита. Не так ли, Лимас?

Лимас пожал плечами.

– Не помню почему. Кажется, библиотека в субботу утром закрыта.

– Понятно. Вы уверены, что в субботу утром библиотека была закрыта?

– Нет, не уверен. Просто мне так кажется.

– Вот именно. Благодарю вас. Это все, что мне хотелось выяснить.

Когда Лимас сел на место, дверь открылась и в зал вошла огромного роста уродливая женщина в сером мундире с нашивкой на рукаве. Следом за ней шла Лиз.

Она медленно вошла в зал суда, глядя по сторонам широко раскрытыми глазами, похожая на разбуженного ребенка, попавшего в залитую светом комнату. Лимас успел забыть о том, как она молода. Заметив его между двумя охранниками, она остановилась.

– Алек!

Шедший рядом охранник положил руку ей на плечо и подтолкнул туда, где только что стоял Лимас. В зале было очень тихо.

– Как тебя зовут, детка? – быстро спросила председательница.

Лиз остановилась, опустив руки по швам и распрямив пальцы.

– Как тебя зовут? – уже громче повторила председательница.

– Элизабет Голд.

– Ты член британской коммунистической партии?

– Да.

– Сейчас гостишь в Лейпциге?

– Да.

– Когда ты вступила в партию?

– В тысяча девятьсот пятьдесят пятом. Нет, в пятьдесят четвертом. Кажется, так…

Ее отвлек шум в зале, грохот отодвигаемых стульев и голос Лимаса – страшный, угрожающий, истерический:

– Эй вы, ублюдки! Оставьте ее в покое!

Лиз в ужасе обернулась и увидела, что он вскочил с места, что лицо его залито кровью, а одежда в беспорядке. Она увидела, как охранник ударил его кулаком, так что он едва удержался на ногах. Потом они накинулись на него вдвоем и заломили назад руки. Голова его упала на грудь, затем дернулась в сторону от боли.

– Если он не успокоится, выведите его, – распорядилась председательница и, сурово кивнув Лимасу, добавила:

– Вам дадут слово позже, если пожелаете. А сейчас помолчите. – И, обернувшись к Лиз, резко сказала:

– Ты наверняка помнишь, когда вступила в партию.

Лиз ничего не ответила. Немного подождав, председательница пожала плечами и, пристально глядя не нее, спросила:

– Элизабет, тебе когда-нибудь объясняли, что партийные дела носят сугубо секретный характер?

Лиз кивнула.

– А тебе говорили, что никогда не следует пытаться узнать, какое именно место занимает тот или иной товарищ в организационной структуре партии?

– Да, конечно, – снова кивнула Лиз.

– Сегодня тебе придется пройти серьезную проверку в этом вопросе. Для тебя же лучше, гораздо лучше, что ты ничего не будешь знать. Ничего, – неожиданно подчеркнула она. – Тебе достаточно знать только одно: мы трое за этим столом являемся партийными работниками очень высокого ранга. Мы действуем по распоряжению нашего Президиума в интересах партии. Нам надо задать тебе несколько вопросов, и твои ответы имеют для нас большое значение. Отвечая на них честно и бесстрашно, ты поможешь делу социализма.

– Но кого здесь судят? – прошептала Лиз. – Что сделал Алек?

Председательница через ее голову взглянула на Мундта и сказала:

– Может быть, никого не судят. В том-то и дело. Может быть, только обвиняют. Для тебя не имеет значения, кого именно обвиняют. Твое незнание этого – гарантия беспристрастности твоих ответов.

На мгновение в маленьком зале воцарилась тишина, а потом Лиз спросила так тихо, что председательница, чтобы услышать, невольно наклонилась вперед.

– Это Алека судят? Алека Лимаса?

– Я тебе уже говорила: для тебя же лучше не знать ничего. Расскажешь правду – и тебя отпустят. Так будет разумнее всего.

Лиз, должно быть, снова прошептала что-то или сделала какой-то жест, потому что председательница вновь наклонилась к ней и настойчиво повторила:

– Послушай, детка, ты хочешь вернуться домой? Делай, как я скажу, и ты вернешься. А иначе… – Она запнулась, а потом добавила чуть загадочно, указывая рукой на Кардена:

– Этот товарищ хочет задать тебе несколько вопросов. Совсем немного. А потом тебя отпустят. Но только говори правду.

Карден поднялся и улыбнулся доброй, благодушной улыбкой.

– Элизабет, – начал он, – Алек Лимас был твоим любовником?

Лиз кивнула.

– Вы познакомились в Бэйсуотере в библиотеке, где ты работаешь?

– Да.

– А до того вы никогда не встречались?

Лиз покачала головой.

– Мы познакомились в библиотеке.

– Элизабет, у тебя было много любовников?

Ее ответ заглушил яростный крик Лимаса:

– Карден! Ты свинья!

Лиз быстро обернулась и сказала:

– Не надо, Алек. Они тебя выведут.

– Да, – сухо подтвердила председательница, – выведем.

– Скажи-ка мне, – переменил тему Карден, – Лимас был коммунистом?

– Нет.

– А он знал, что ты коммунистка?

– Да, знал. Я ему сказала.

– А что сказал он, узнав об этом?

Лиз не понимала, врать ли ей или говорить правду, и это было самым мучительным. Вопросы сыпались с такой быстротой, что она не успевала их обдумать. А они слушали, следили, ждали ее слова или жеста, способного навредить Алеку. Она не могла врать, пока не поняла, что именно поставлено на карту, ведь она могла попасть впросак и погубить Алека, а то, что Алек в опасности, – в этом она уже не сомневалась.