уважала, которым даже восхищалась, и человек этот улыбался своим чистым подругам, «которым до сих пор не придали форму».

Я протерла глаза. Вот так я протирала глаза в детстве, когда сильно на что-то сердилась.

Потому что я тоже когда-то была девочкой.

И я была готова поспорить, что в те времена такой элегантный, воспитанный джентльмен сумел бы меня очаровать. Энни, прелесть моя, хочешь, я сниму тебя на камеру?

К горлу подступила тошнота.

Я подождала, пока он успокоится достаточно, чтобы меня услышать.

– Я медсестра, и я хочу по мере сил помочь с устройством вашего ментального театра… Но если вы желаете уехать, не мне вас останавливать. Прощайте, ваше преподобие.

– Мисс Мак-Кари, – услышала я в гуле прибоя.

– Полагаю, вы и сами сумеете найти выход, – сказала я.

Но он, не оборачиваясь, протягивал ко мне свою сжатую ладонь.

– Пожалуйста, уберите это прочь с моих глаз, – попросил Кэрролл.

Я хотела посоветовать, чтобы он оставил все там, где и нашел, но это были клочки бумаги, а такому на пляже не место. Поэтому я подставила протянутую ладонь, и обрывки упали в нее, так что наши руки даже не соприкоснулись. Я чувствовала себя так, будто унаследовала часть его непристойности.

По дороге обратно в Кларендон я не оборачивалась: одна рука приподнимала край юбки, другая удерживала чепец и клочки бумаги.

А с арены Саут-Парейд доносились детские крики.

8

В тот вечер, когда я вошла в комнату, кресло мистера Икс было повернуто к окну.

– Мисс Мак-Кари, напомните мне больше не приглашать вас, когда требуется уговорить кого-то остаться с нами. Преподобный объявил, что уезжает завтра.

– Он человек недостойный, – огрызнулась я.

Мой пациент прищелкнул языком:

– Недостойных людей много, однако в отличие от большинства, которым сначала требуется перешагнуть порог смерти, его преподобие уже живет в собственном аду.

– Вы одобряете его отношение к… к девочкам? – Я собирала лепестки вокруг вазы – петунии уже подвяли, как и моя дружба с некоторыми людьми.

– Его преподобие не интересует меня с этической точки зрения. Он интересует меня как загадка. Я стремлюсь разобраться с его загадкой, а не с его моралью.

– Вот вы и попробуйте убедить его остаться. А я, сэр, по мере сил буду вам помогать. Я ему так и сказала. И умоляю, давайте оставим этот разговор.

– Да, но вы, мисс Мак-Кари, действительно интересуете меня с этической точки зрения. Вы – хороший человек. Именно такая вы мне и нужны: хорошая и готовая помогать.

– Я ведь уже говорила: я буду помогать. – Я забрала всю вазу с увядшими цветами. Мой пациент остановил меня уже у двери.

– Тогда отправляйтесь с мисс Тренч в театр. Вам это пойдет на пользу.

Спрашивать, как он узнал о театре, могла только последняя дура.

Я чувствовала себя последней дурой.

– Как вы узнали?

– Сюда заходила мисс Тренч, она мне и рассказала. Вы согласились пойти с ней сегодня. Мисс Тренч желает знать: ваше согласие до сих пор в силе или же ей придется идти одной?

– Да, я собиралась… Но теперь мне расхотелось.

– Ну так и отправляйтесь. Это оперетта, вам понравится. Мисс Тренч заверила меня, что девочек там не будет.

Я глубоко вздохнула. Дошла до порога. Открывая дверь, я услышала:

– И преподобных тоже не будет.

Мой пациент оказался прав: мне понравилось. Савой написал очень милую пьесу: Маршальшей звалась женщина, которую по ошибке приняли за маршала, – она переоделась в мужское платье, чтобы получить наследство. Актеры пели великолепно, а от контральто главной героини (шикарной жизнерадостной блондинки) у меня прямо мурашки бежали по телу. А вот откровенных нарядов почти не было – была только одна сомнительная сцена с главной героиней, пятикратно умноженная зеркалами на красной сцене. Мы громко хлопали и смеялись до слез. Смех Сьюзи звучал еще пронзительнее, чем самое высокое сопрано во всей труппе.

И нам даже не потребовались услуги мистера Уидона: это был спектакль, открытый для любой публики, включая женщин без сопровождения.

Я думала, мне удастся заснуть без проблем, но, когда я поднялась к себе и складывала униформу, я обнаружила в кармане клочки бумаги, которые его преподобие нашел на пляже.

Желание сложить этот пазл (за неимением более важных загадок) лишило меня сна. Я без труда собрала обрывки в правильном порядке на ночном столике.

Да, эти обрывки говорили о кошмарных вещах.

«Еще один камушек в ботинке, мисс Мак-Кари».

Кэрролл, Арбунтот, я. Если вы уже познали наслаждение, вы, как и я, получили свои тридцать сребреников… Этого нам хватит на хорошую веревку…

Ну уж нет. Так я сказала себе и взялась за «Приключения Алисы в Стране чудес», чтобы наконец-то заснуть. Нет, у Арбунтота дело было в нравственном разложении, вызванном его болезнью, наложившейся на разочарование в жизни из-за невозможности стать актером. Мой брат Энди отличался от Арбунтота лишь тем, что исправил свою жизнь прежде, чем заболел. Я ощутила наслаждение от преступления, но ведь это другие заставили меня это почувствовать.

А случай Кэрролла, напротив, можно назвать извращенной убежденностью.

Я резко захлопнула книгу и отшвырнула на пол. А сама без всяких сложностей хлопнулась в сон. Я позабыла свой сон, если вообще его видела, но, кажется, во сне мне явилась Алиса.

Она смотрела на меня с печалью. Глаза были серые, старческие.

В любом случае сон длился недолго.

Как и звук, разбудивший меня посреди ночи.

Несомненно, это были шаги на лестнице, возле нашего верхнего этажа. Но что поразило меня больше всего – так это их мягкость. Тот, кто так спускается по лестнице, определенно прилагает все усилия, чтобы его не услышали.

Я тоже открыла дверь своей комнаты с величайшей осторожностью. И, как и в прошлый раз, увидела в темноте спускающийся ореол света.

Я поспешно ухватилась за перила и посмотрела вниз.

Решение возникло у меня внезапно. Я вернулась к себе, надела ботинки и накинула поверх ночной рубашки шаль. Обрывки от программы ODO я оставила лежать на столике.

На сей раз я была полна решимости проследить за Мэри Брэддок: я разглядела, что старшая медсестра одета в униформу и что-то держит в руках.

В кроличьей норе (II)

Алиса Лидделл смотрит на него с носа лодки.

Он слушает шелест далеких волн, прилетающий в комнату через окно. Это не Темза – это море.

Вот почему он знает, что спит, – что бы ни происходило. Он по-прежнему в Кларендоне.

Но Алиса смотрит на него, сидя в лодке, и он гребет.