– Соня, у меня есть к тебе разговор.

– Я вас слушаю. – А сама думаю: «Что случилось? Ничего плохого я вроде не делала».

– Соня, я хочу тебя удочерить.

И тут повисла такая пауза, что зазвенела тишина. Я готова была провалиться сквозь землю.

– Вы шутите? – говорю.

– Нет, я серьезно. – Она стоит передо мной вся такая притихшая, мнется. – Ты у меня дома не будешь убираться, ничего делать не потребуется.

Я повернулась к ней и посмотрела прямо в глаза:

– Нет, Алия Имировна. Извините, но нет.

– Почему? – Она стояла такая растерянная, что я ее не узнавала: куда только подевались громоподобный голос и железная самоуверенность?

– Я хочу выжить эти полтора года, которые мне тут остались. Я не хочу ни к кому в семью. У меня есть собственная мама, и нет ни малейшего желания идти к вам.

Я не щадила ее чувств – сказала как есть. Она опустила голову и ушла. Ничего не ответила и больше никогда к тому разговору не возвращалась. Было мне ее жалко? Нет. Я даже не думала об этом. Не думала, что обидела ее своим отказом и причинила боль.

Последняя крупная ссора между нами, пока я еще была в детском доме, произошла в последнее лето в ЛТО. В тот день я складывала в коробки груши – гостинцы воспитателям детского дома и директору. Коробок было много, работала я одна. Собирала, не глядя на надписи, что кому: всем отбирала одинаково крепкие, зеленые, такие, которые гарантированно доедут до Москвы. В итоге пропустила завтрак, чтобы успеть все за один день, потом не пошла на обед. Уже ближе к вечеру, устав до смерти, поняла, что если не схожу сейчас в душ, то умру. Попросила одного парнишку, выпускника нашего детдома, мне помочь – собрать последние две коробки. Он согласился.

И вот я помылась, возвращаюсь из душа, подхожу к домику, в котором работала, и вижу, что воспитательница машет мне руками, сигналит изо всех сил: «Не ходи! Там опасно». Я останавливаюсь за домом и слышу, как кричит Имировна.

– Вот, Испергенова, как обычно, своей Эсланде Борисовне лучшее собрала, директору тоже отборные, а мне самое говно положила!

Она кричала на весь лагерь как потерпевшая. Я постояла немного, послушала и пошла, давясь от смеха, переодеваться в свою комнату. Подумала только, что она, как всегда, в своем амплуа – я еще ничего плохого не успела сделать, а она уже на меня кричит! Я спокойно переоделась, повесила полотенце сушиться, вернулась к грушам и тут только поняла, в чем дело. Тот парень, которого я попросила помочь, видимо, не знал, какие груши надо класть в дорогу. И собрал в оставшиеся две коробки самые яркие, красные, сочные. Такие, что и сутки не продержатся в пути: их надо либо сразу есть, либо они превратятся в кисель. Оказалась, что одна из этих коробок была для Алии Имировны!

– Ты почему мне самое говно положила?! – закричала она на меня с порога.

– Алия Имировна, – попыталась я, наконец, объяснить, – эти коробки не я собирала! Попросила другого человека помочь. Я понимаю, что вы все тут сытые, чистые и довольные, а я целый день, не вставая, работала. И мне нужно было хотя бы помыться.

– Нет, это ты! Ты специально это сделала! – продолжала она орать. – Потому что ненавидишь меня!

Я даже не стала ей отвечать. Просто смешно было это слушать. Уже давно следовало понять, что я не хочу к ней ни в дочки, ни во внучки, и успокоиться. Смириться. Уехали мы из лагеря в ссоре – она не разговаривала со мной из-за этих груш.

А три года спустя я сама приехала к Алие Имировне в детский дом – хотела кое о чем ее расспросить. Ну и решила заодно извиниться, хотя виноватой себя не чувствовала. Зашла поздоровалась и говорю:

– Мне нужно с вами кое-что обсудить. Можете уделить мне минуту?

А она со мной не разговаривает. Три года прошло, а она помнит про эти груши и молчит! Детский сад. Я стала ее упрашивать, наконец она согласилась – вышла следом за мной в коридор. Но с обиженным видом, отвернувшись от меня. У нее была такая манера – когда обижалась, то отворачивалась от человека, устраивала нам, детям, бойкот и подолгу молчала.

– Я приехала, – говорю, – чтобы извиниться перед вами. Уже выросла, мозги встали на место, хочу сказать вам спасибо за все. Но вы тоже не правы. Не нужно было так ревновать ко всем.

Я ей сказала в тот день всю правду – что никогда ей полностью не доверяла. Что из-за криков и истерик у меня было отвращение и к ней самой, и к ее дочери. Я просто сидела напротив нее и все это высказывала, потому что понимала – дальше с этим жить не смогу. Мне требовалось все это из себя вытащить и отпустить, чтобы свободно двигаться вперед.

Она слушала-слушала и потом вдруг спросила:

– Соня, а ты почему все время улыбаешься?

– А что такого? – Я не поняла, к чему это она.

– Я тебя раньше такой никогда не видела!

– И не могли видеть, – заулыбалась я еще шире, – мне было не до улыбок, пока жила в детском доме.

Мы о многом тогда поговорили. А еще я расспросила ее про маму – ради этого, собственно, и пришла. А она потом ходила и хвасталась всему детскому дому, что я приезжала извиняться.

Но суть не в этом, а в том, что мне после того открытого разговора стало намного легче. Я больше не чувствовала обиды. Не мне ее судить. И я пришла к важному для себя выводу: она оказалась виновата передо мной лишь в том, что не была взрослым человеком и не думала, что делает. Я понимаю, у женщины есть потребность давать любовь и заботу, возможно, из этого рождается ревность, но я-то ничего такого в своей жизни не знала! Ей нужно было сесть и все мне рассказать о своих чувствах, попробовать их объяснить. А не мучить придирками и скандалами. Может, тогда и я смогла бы ей что-то сказать в ответ. Может, со временем перестала бы ее ненавидеть.