Жаль, эту практику потом отменили, детей из детских домов перестали вывозить в трудовые лагеря. Поэтому каждое лето великовозрастные сироты, которые в свои пятнадцать-семнадцать лет уже и курят, и пьют, и делают все остальное, торчат в детских лагерях. От безделья они начинают выдумывать всякую ерунду – напиваются, воруют, устраивают оргии, а работать в итоге не приучен никто. Это все сразу после моего выпуска началось – Гоша[2] в своей книге все как есть рассказал, он как раз на шесть лет младше меня и за всю жизнь в детском доме ни дня не работал.

Несмотря на то что я трудилась, огромных накоплений, как у других сирот, которые получали пенсии по потере кормильца или алименты, у меня не было. Моя мама была живой, просто считалась пропавшей – ее четырнадцать лет искали. Соответственно и алиментов за эти годы не было никаких. Но я про такие деньги – которые могли свалиться с неба – не думала. Рассчитывала только на себя.

Постепенно я стала в ЛТО чуть ли не самым опытным человеком, старожилом. Мне начали поручать, помимо основной работы, присмотр за младшими девочками. Насмотревшись на Василича, я поняла, что никогда не буду поддерживать дедовщину. И жила по этому принципу. Помню, в последний год в ЛТО я оказалась самой старшей, причем разница с остальными была существенной – несколько лет. Конечно, мне поручили присмотр за младшими, и я с ними работала, воспитывала как могла, при этом не запуская механизмов дедовщины. Никого не унижала, не била. Если они что-то воровали по мелочи – это у нас делали практически все и всегда, – сидела и подолгу с ними разговаривала. Однажды увидела, что у девочек откуда-то вдруг появилась одежда, которая стоила явно больше того, что они заработали и могли потратить. Пришлось принимать меры. Собрала их всех в комнате и строго сказала:

– Сейчас берем новые вещи и везем обратно – туда, откуда взяли!

– Соня, не надо, – они привычно давили на жалость, – нам просто носить нечего. Мы больше не будем!

– Так не пойдет, – стояла я на своем, – натворили дел – придется отвечать.

Они ныли, умоляли, но я все равно собрала их и повела на остановку. Совести у них хватило только дойти до дверей автобуса, который ехал в город, дальше они плакали и умоляли.

– Соня, не наааадо, – они уже хлюпали носом, – нам будет стыдно!

– Стыдно воровать, а не возвращать.

– А вдруг вызовут полицию?

– Значит, будете перед полицией отвечать!

– Соня, ну пожааалуйста, мы никогда в жизни так больше не будем! Это в последний рааааз!

В тот раз мы не поехали «сдаваться», но я их предупредила, что это первый-последний случай. Больше такого не допущу. С тех пор после поездки в город всегда проверяла у них сумки. И они больше не пытались воровать, вели себя прилично. С момента переезда в новый лагерь – он был совсем близко от Севастополя – мы, дети, уже ездили в город одни, без воспитателей и сопровождающих. Садишься в маршрутку, пять минут пути – и на месте. Младших поручили старшим, а взрослые жили своей жизнью. По-другому в лагерях на моем веку никогда и не было, с самого начала сложилась такая традиция. Если кто провинился, вызывали «старшаков» и говорили: «Поговорите-ка вот с этим. Он нарушил то-то и то-то». А как старшие могут поговорить? Только кулаками. Другим способам их не научили. Получается, процесс дедовщины запускали сами воспитатели. И вот это бесило. Дети жили своей жизнью, устанавливали порядки, каждый в меру своей испорченности, а воспитатели вообще оказались не нужны. Они включались, только когда возникали ситуации, в которых нельзя было обойтись без официальных документов. Например, в больницу своих девочек я не могла отвезти, потому что без документов нас бы не приняли, а все бумаги хранились как раз у воспитателей. Был такой случай: мою одноклассницу Олесю укусило какое-то насекомое. И нога у нее в месте укуса опухла. Воспитатели отправили нас с ней в изолятор, там говорят: «Ничего страшного, обычный укус, скоро пройдет. Идите отсюда!» А на следующий день у нее вся нога распухла и стала как бревно. Вот тут уже взрослые проснулись – девочку повезли на «Скорой» в больницу. Оказалось, у ребенка гематома огромная, сказали, что если бы еще один день подождали, то она осталась бы без ноги, пришлось бы ампутировать. Олесю положили в больницу. Потом мы с ребятами ездили к ней почти каждый день, навещали. Тут уже и воспитательница сопровождала нас, куда ей деваться.

А в обычных обстоятельствах педагоги наши не очень-то себя утруждали. Одна из них, например, все время сидела у себя в комнате и смотрела бесконечные сериалы. У нее был портативный DVD, и она с ним не расставалась. Выходила только на обед, завтрак и ужин. Ну и ночью обходы делала иногда – следила за нами, чтобы не сбежали и что-нибудь не натворили. Другая по будням, когда мы работали, ездила вместе с нами на сбор урожая. Контролировала нас там. Она не работала в садах, просто за нами следила. То есть воспитатели были с нами как сопровождающие, но в вопросы воспитания не влезали.

Мы должны были разбираться сами. И у меня в голове была такая установка, что если воспитатели этого не делают, то мне нужно подавать младшим детям пример самой. Показывать им, что хорошо, а что плохо, как надо себя вести, а как нельзя. Детям-сиротам всегда очень трудно справляться с собой, не зная общепринятых принципов. Самую простую вещь – «воровать нельзя» – невозможно было до них донести. Это как привычка, как развлечение – дети постоянно ходили и воровали в ларьках. Увидели что-то, понравилось, взяли. Ложки, вилки, сувениры, футболки. Надо – не надо, вообще все подряд. Один отвлекает, а остальные берут.

А с девочками приходилось устраивать долгие беседы, делать внушения. Я пыталась их образумить.

– Просто представьте, – говорила я, – придут эти продавцы к нам на работу и станут забирать у вас из ведер собранные персики. Или еще хуже – черешню. Вы весь день работали, с ног валитесь, а результата ноль.