Они сидели на красной вокзальной скамейке. Плам требовалось поспать и, возможно, осмыслить что-то во сне. Снова увидеть фигуры с золотыми руками, Бетси, стоящую над телом сожженной электрическим током жертвы, Лайонела, стреляющего в Стоппарда, Бетси-Асмодею, кромсающую Лайонела на куски… при мысли об этом ее начинала бить дрожь. Все зашло слишком далеко, и травмированный мозг отказывался это перерабатывать.

Ее последний семестр в Брекбиллсе оказался совсем не таким, как она ожидала. Как, впрочем, и ее криминальная постбрекбиллская карьера. В ночь призрака, обнаружив у себя на подушке письмо с приглашением, она сразу решила, что согласится. Постоянное движение, постоянная занятость — вот первое правило Плам. А нелегальная деятельность особо заманчива. Бунтарская фаза, которую Плам в свое время проскочила без сожалений, сама настигла ее. Сумасшествие, конечно, и отдает нездоровым душком, ну и пусть.

По крайней мере, она научилась у Квентина и Пашкара чему-то новому — может, родители поверят, что она интернатуру прошла.

После ее драматического признания говорить стало не о чем. Они с Квентином просто сидели в пустом зале ожидания, глядя на платформу и на пустые пути под пустым белым небом. Бессонная ночь давила на них, как миля морской воды. Плам дала покой изнуренному мозгу: раз он не хочет думать о будущем и о прошлом, пусть сосредоточится на настоящем, одно мгновение за другим.

Вокзал был на удивление велик и хорошо оснащен для крохотного городка так далеко от Нью-Йорка. Плазменный телевизор в углу показывал местные новости: прошлой ночью кто-то заснял на телефон загадочные летающие объекты. Неужели люди ездят отсюда на работу в Нью-Йорк? Интересно, каково это — быть самым обыкновенным человеком и жить в Амении. Возможно, совсем неплохо.

Квентин то и дело доставал свои карманные часы и смотрел на них. Эта пижонская игрушка вроде накладной бороды должна была раздражать Плам, но почему-то не раздражала. Очень уж они красивые, эти часы, хотя так и не пошли вопреки всем усилиям Стоппарда. Квентину их, наверно, подарил тот, кто очень его любил — например, эта Джулия.

— Книжку не хочешь почитать? — спросил Квентин.

Имелась в виду та книжка из саквояжа. Они, разумеется, взяли ее с собой и перли через весь лес, но открывать ее Плам боялась.

— Может, сожжем ее? — сказала она. — Птица рано или поздно за ней явится, и нам в этот момент лучше не иметь ее при себе.

— Для начала ей, птице то есть, придется нанять новую диверсионную группу. А нам тем временем не помешает узнать, почему ей так хотелось завладеть саквояжем.

— Да, пожалуй. Сжечь книгу всегда успеем.

— Вот-вот.

Она походила на тетрадь или, скорее, гроссбух, в которых писали когда-то банковские клерки с зеленым козырьком над глазами. На обложке та же монограмма, что и на саквояже: РЧД, корешок в пятнах зеленой плесени.

— Это принадлежало моему прадеду.

— Я так и понял.

— Как ты думаешь, что это?

— Может, дневник.

— Там могут быть интимные признания или типа того.

— Так давай выясним.

Плам кивнула, но книгу открывать не спешила. Ей казалось, что она стоит на распутье без указателей. Книга лежала у нее на коленях — тяжелая, неподъемная. Что там может быть такого, из-за чего стоило бы убивать? Плам предполагала, что с Пашкаром тоже расправился Лайонел. Не пришлось бы пожалеть, открыв ее. Книги все такие: улица с односторонним движением. Прочитав их, уже не рассчитаешь.

Квентин рядом прямо ерзал от нетерпения. Вечно ему не терпится. Плам, опустошенной физически и духовно, вдруг в самом деле захотелось почитать что-нибудь. Все лучше, чем таращиться на голые стены. Пусть книга сделает то, для чего и нужны все книги: уведет ее из этого мира и позволит хоть ненадолго стать кем-то другим.

— Ладно. Пьем до дна.

— Твое здоровье.

Да, хорошо бы выпить что-нибудь кроме поганого здешнего кофейку.

Прадедушка Руперт, как она сразу же поняла, страдал литературными амбициями: первая страница задумывалась как титульная. Писал он авторучкой, почерком прилежного ученика — синие чернила с тех пор сильно выцвели. Страницы, предназначенные для столбиков цифр, он заполнял словами. Плам стало от души его жаль: писать роман или мемуары Руперта подвигнул не иначе как кризис среднего возраста. Захотелось оставить какой-то след в жизни, доказать миру, что он не такой, как все. (Если так, зачем запирать свою рукопись в саквояже?)

С решительностью человека, начинающего с чистого листа, Руперт вычеркнул два первоначальных названия: ДРУЗЬЯ ФИЛЛОРИ и О КОРОЛЯХ И ЧАСАХ. Под ними стоял окончательный заголовок:

— Неплохо, — заметил Квентин.

— Да, наконец-то определился.

— С третьего раза, как и положено.

Следующая страница начиналась так:

Руперта, как видно, удовлетворила только первая фраза: весь остальной лист был оторван, остался только сиротливый клочок с началом. Далее кто-то, предположительно автор, вырвал целиком еще пять страниц.

У Плам отпало желание читать дальше. Она как-то упустила из виду, что ее прадед, а также его брат и сестры были реальными людьми и каждый из них прожил свою реальную жизнь. У них были реальные надежды, мечты и секреты, и все это приняло не такой оборот, как им бы хотелось. У них свои истории, у Плам своя, и неизвестно еще, как для нее-то все обернется.

После фальстарта Руперт стал писать бегло, с минимальными знаками препинания и редкими исправлениями — кажется, даже не перечитывал за собой.