и молчал. Вскоре перед ним появился небольшой поднос с бутылкой сакэ и варёными овощами. Вдруг он поднял голову:

— Хозяин, ты уж извини, — произнёс он слабым голосом, опять раскашлялся и тяжело вздохнул. У него было худое продолговатое лицо со впалыми щеками. Волосы его, когда-то коротко подстриженные, теперь отросли. Они потеряли всякий блеск и были серопепельного цвета.

Несмотря на то что Бунко навеял на всех мрачное настроение, никто не был на него в обиде. А он, выпив несколько стаканов подряд, опять сидел в прежней позе, закрыв лицо руками. Не то чтобы ему была безразлична эта забота, но она не очень тронула его. Все эти слова доносились до него словно из другого мира. Ему было, конечно, приятно. Но он знал, что всё это скоро кончится. Он старался избавиться от мысли, что жить ему осталось недолго, и не мог.

Он находился в состоянии полнейшего безразличия, безнадёжности, которая туманом окутала его душу и тело и мешала проникнуть свету.

Он пил на голодный желудок, поэтому быстро опьянел и почувствовал себя бодрее. Подняв голову, он бессознательно улыбнулся. Широколицый, который был изрядно навеселе, радостно заметил:

— Вот видите, ему легче стало. Пей, дружище, пей. Бутылки не хватит, ещё возьму. Я плачу! Пей, пока не станет совсем хорошо!

В это время с улицы вбежали ещё двое чернорабочих.

— Ну и льёт! — крикнули они, усаживаясь. Ещё до прихода Бунко было ясно, что пойдёт дождь: небо на западе потемнело от туч, доносились раскаты грома.

— Ничего, это ненадолго. Но чудно всё-таки — конец весны, и такой ливень! — сказал хозяин.

Все оживились. На Бунко уже никто не обращал внимания. А за окном лил дождь как из ведра. Красноватый свет двух лампочек еле озарял помещение. На закопчённые стены упали огромные чёрные тени. И только красные лица развеселившихся гостей двигались из стороны в сторону.

Бунко небольшими глотками допил сакэ, которым его угостили, и приступил к закуске. Наевшись досыта, он поблагодарил хозяйку и начал собираться.

— Переждал бы дождь…

— А, невелика беда! Спасибо вам всем. — Плотнее запахнув своё дырявое пальтишко, Бунко вышел. Дождь всё ещё лил, но вот-вот должен был кончиться. Бунко поплёлся по переулку и вскоре выбрался на дорогу. Вот хозяин посоветовал переждать дождь. Подождать, пока кончится дождь, и тогда идти. А куда, собственно? Бунко остановился на перекрёстке, укрывшись под карнизом, и оглядел улицу. По ней со всех ног неслись рикши с крытыми колясками, в лужах рыжели фонари магазинов. Неподалёку по широкой улице продребезжал трамвай. Ну, Бунко, куда же тебе идти?

В трактире тоже, конечно, не знали, куда направился Бунко, и не интересовались этим. Это потому, что некоторым из них не приходилось задумываться: «Где бы сегодня переночевать?» У остальных у самих не было жилья, да к тому же они плохо знали друг друга. И вовсе не удивительно, что никто не подумал о том, куда направился Бунко. Но всё же после его ухода о нём заговорили:

— А ведь этому больному скоро крышка.

— Да, жаль парня. Может быть, ему лучше в приют устроиться? — сказал хозяин.

— А, эти приюты — одни разговоры. Да туда и не попадёшь, — отозвался один из рабочих.

— Ведь умрёт где-нибудь на дороге, — заметил другой.

— Может, кто и приютит? А откуда он? — спросил третий.

— Этого он и сам, наверное, не знает.

Действительно, Бунко не имел представления о том, где он родился. Не знал и о том, есть ли у него родители и родные. Да и имя Бунко никто ему не давал, оно само собой приросло к нему. Когда ему было двенадцать лет, его как малолетнего бродягу посадили в тюрьму, но держали на тюремном пайке недолго и после ряда наставлений о спасении души выставили за ворота. Потом вплоть до тридцати лет он надрывался на всякой работе и продолжал вести бродячую жизнь. Но этой зимой у него заболели лёгкие, и не на что было купить лекарство. Ведь чернорабочему, вольнонаёмному, не положено отдыхать, а то умрёшь с голоду.

Дней десять тому назад Бунко понял, что ему конец. Он всё ещё подрабатывал, сколько мог. Вот и сегодня — утром пять сэн, к вечеру кое-как — шесть, отдал их сейчас в трактире. А те пять сэн истратил на обед. И теперь остался без гроша.

Куда всё-таки идти? Он растерянно стоял под карнизом и, вглядываясь в этот мир, маячивший у него перед глазами, вдруг подумал: «Хоть бы умереть скорее!»

От этой мысли ему стало не по себе. По всему телу прошёл озноб. Его затрясло, как в лихорадке, и он чуть не задохнулся от продолжительного кашля.

Неожиданно он вспомнил, что недалеко отсюда живёт его знакомый Бэнко, тот молодой парень, с которым месяца два назад они работали на строительстве в Нихонбаси. Он прошёл около километра по Митивару, затем по набережной Иида и попал в узкий и тёмный переулок, в конце которого стоял низкий домик с жестяной крышей. Ставни на окнах были уже задвинуты. Дотащившись до двери, он окликнул:

— Бэнко, ты дома?

— Кто там? — донеслось в ответ.

— Бунко.

Дверь открылась.

— Ты зачем?

— Мне бы переночевать.

Бэнко шагнул в сторону.

— Смотри сам, где ты здесь ляжешь?

Действительно, комнатушка оказалась крохотной, в пять квадратных метров. Дощатый пол — одно название, в передней места ровно столько, чтобы поставить гэта. Четыре метра из пяти были заняты двумя постелями. На ящике стояла крохотная лампочка. В её тусклом свете Бунко еле разглядел на одной из постелей отца Бэнко. Чтобы нарушить неловкое молчание, Бэнко спросил:

— А что ты не снимешь койку у какой-нибудь старухи?

— Нет денег.

— Ну дня на три, на четыре и так можно, в долг.

— В долг мне уже нельзя. — Он опять раскашлялся с хрипотой в горле и безнадёжно вздохнул.

— Э, да ты, я вижу, плох, — спохватился Бэнко.

— Да, брат, я готов.

— Жаль тебя, парень.

Некоторое время оба молча стояли в дверях, пока отец Бэнко, который, оказывается, не спал, не вмешался, приподняв голову.

— Бэнко, пусть остаётся. Не всё ли равно, вдвоём спать или втроём.

— Ну раз всё равно, возьми гэта и иди мой ноги, — сказал Бэнко с облегчением и, пошарив в передней, протянул гостю пару сандалий.

Вот так и устроился Бунко на ночь, свернувшись в клубок в ногах у Бэнко. Хозяева после изнурительного трудового дня спали как убитые. Ну а Бунко промучился всю ночь в кашле и в горячке и задремал лишь к утру.

Короткая ночь пролетела быстро. В половине пятого Бэнко