— Кушайте, уже подано! — робко проговорила служанка. Ей хотелось угодить ему и, смекнув, как это лучше сделать, она проговорила: «Да что это я, бестолковая, сакэ-то, наверное, уже готово». Она сбегала за бутылкой и налила. Судя по всему, Гинноскэ после службы уже где-то перехватил рюмочку и был слегка пьян. Лицо его, всегда бледное от вина, теперь стало белым как полотно, брови насупились, губы сжались, и служанке было страшно глядеть на него.

После нескольких рюмок он глубоко вздохнул, но вид у него был по-прежнему мрачный. «Нарочно сегодня вернулся позже обычного, уже в восьмом часу, а жены ещё нет, — размышлял Гинноскэ, — впрочем, этого следовало ожидать». С таким же успехом можно жить в меблированных комнатах. Но всё это было бы ещё терпимо, если бы в душу не закралось одно подозрение.

— Она сказала, когда вернётся?

— Нет, не говорила.

Ведь могла же она сказать, что зайдёт к Тоё, утром, когда он собирался на службу, времени было достаточно. Гинноскэ чуть не со стоном закричал:

— Что вы меня дурачите!

И опять забулькало сакэ.

— Что это вы ничего не едите? — как можно мягче сказала Фуса, изо всех сил стараясь угодить ему.

— А что ты мне подсовываешь? В такую пору ещё горяченьким супом будете пичкать. Супом меня и в паршивой гостинице накормят.

Уже месяца два как у Гинноскэ испортилось настроение. Будучи особенно не в духе, он обязательно упоминал о «паршивой гостинице», но истинной причины своего недовольства не выдавал.

Раз уж дело дошло до «паршивой гостиницы», лучше молчать, и благоразумная Фуса молчала.

Гинноскэ вдруг поднялся.

— Я пошёл.

— Да что вы! Скоро госпожа придёт, — пыталась удержать его служанка.

— Не ждать же мне её, действительно?

Конечно, давало себя знать сакэ, но больше всего ему хотелось уйти, чтобы не сидеть и не мучиться ожиданием.

В самом деле, не подобает мужу покорно ждать жену, которая своевольничает и неизвестно где пропадает, — выложил он наконец то, что накипело на душе.

— Да, вы правы. Но она с минуты на минуту должна вернуться, — не унималась служанка.

— И сам знаю, что вернётся, но меня уже не будет.

Решившись, он поспешил наверх.

Там, на раскалённых угольках жаровни, попыхивал маленький чайник. Свет лампочки падал на книжную полку, играя на золотой оправе книг, на часы, на позолоченную рамку акварели, переливался в серебристом мехе белой лисицы, растянутой на индийском диване. Хорошая, весёлая комната. И он так любил её… Но теперь она не нравилась ему. Он стал наскоро просматривать письмо и открытки, полученные в его отсутствие и в беспорядке разбросанные на столе. Его внимание привлёк один конверт, на котором не было фамилии адресанта. Как ни странно, письмо оказалось от его старой знакомой Сидзу, с которой он был связан до брака со своей теперешней женой Мотоко.

В своё время Гинноскэ собирался жениться на Сидзу, но его родные и близкие подняли такой шум по поводу её необразованности и низкого происхождения, что он и сам усомнился в её достоинствах. Им пришлось расстаться. Вскоре он женился на другой и совсем потерял Сидзу из виду.

С тех пор прошло пять лет. И вот он получает от неё письмо. Интересно, о чём она пишет? Он начал читать: «После того как мы расстались, мне пришлось много пережить. Потом я встретила человека, который стал моим мужем. Но с ним получилось то же самое, что с вами: его родители не разрешили ему жениться на мне. Тогда он ушёл от них, и теперь мы живём как отверженные на улице Атаготи, у Когава. Нужда нас одолела. Постепенно влезали в долги, и теперь уже не знаем, что дальше делать. Я давала себе клятву никогда не обращаться к вам, но приходится забыть про клятвы и про стыд. Я прошу вас, если сможете дать мне двадцать иен, то принесите их завтра вечером».

Завтра, то есть сегодня. Гинноскэ тронуло это письмо. Сидзу? Она как-то всегда умела привязать к себе человека, и сама обычно привязывалась к нему. Славная, честная и умная женщина. А вот люди не знают и презирают её. Просто какое-то проклятье тяготеет над ней, думал Гинноскэ, но в сердце его уже не было и капли любви к ней.

В конце концов, это кстати. Зайду, узнаю, как живёт. Он пошарил в карманах. Оказалось всего пять иен и какая-то мелочь. Маловато, конечно, ну ничего, остальное он даст потом. И Гинноскэ спустился вниз.

— Фуса, если меня долго не будет, можете закрываться.

— Да куда это вы?

— Не беспокойся, хозяйке передай, что ушёл по срочному делу.

Вечер был тихий. Небо всё в звёздах. Налево вдоль парка проходила трамвайная линия. Но он выбрал другую дорогу, через Обори, где совсем не было прохожих, и свернул направо.

Пройдя около километра, он взглянул на часы возле газового фонаря. Было уже восемь. Свежий ветерок совсем отрезвил его. «Не мешало бы выпить», — подумал он.

Улица Атаготи находилась недалеко, поэтому Гинноскэ шёл не спеша, размышлял о жене.

А ведь в Сидзу действительно есть что-то такое низкое, чего нет у Мотоко.

Почему всё-таки люди презирают Сидзу? Да, она, пожалуй, чересчур чувственна. Кроме того, в ней не хватает главного — обязательной для женщины верности. Поэтому в ней чувствуется какая-то «вялость». Эта «вялость» придаёт ей вульгарный вид. И не надо далеко ходить за примерами: до меня у неё был любовник, и после меня вот этот мужчина.

Правда, если исходить из собственного опыта, то пока она была со мной, ни разу не навлекла на себя подозрений. Что и говорить, честная, милая и нежная, она принадлежала мне душой и телом.

Гинноскэ зашёл в тупик. «Так что же такое верность? Мотоко, например, считается верной женой. Но кто знает, чем она занимается под предлогом этих курсов? Ведёт она себя очень подозрительно. Куда, например, её понесло сегодня? И разве эта Мотоко не доставляет мне мучения? Я никогда не знаю, что она делает, чем занимается». Чем больше он думал, тем больше запутывался в своих мыслях. Тряхнув в раздражении головой, он ускорил шаг. Вот и узкий тёмный переулок. На двери небольшого дома он увидел тускло освещённую дощечку: «Когава». Значит, здесь. Он без колебаний распахнул дверь.

— О-Сидзу-сан здесь проживает? — спросил он, и в то же мгновение появилась сама Сидзу.

— Как хорошо, что вы пришли! Я вас очень ждала. Поднимайтесь сюда! — У неё был всё тот же низкий бархатистый голос.

— Да нет, не