Было это вчера пополудни. Остаток дня Людовик и три его брата провели в труде, присущем скорее крестьянам, чем принцам крови. И если Луи получал от этого явное, почти экстатическое удовольствие, то братья его этих чувств совершенно не разделяли. Младший, Карл, расхныкался почти сразу, жалуясь, что ему тяжело и что он надорвется, — хотя он был довольно рослым и сильным для своих четырнадцати лет, куда более сильным, чем его старший брат Альфонс, страдавший физической слабостью, однако не проронившего ни единого слова жалобы. Луи, однако, помнил о немощи Альфонса, и, посоветовавшись со старшим на строительстве монахом, отрядил брата лить воду в раствор — наиболее легкая работа, какую только можно было сейчас найти. Карл и Робер остались с Людовиком переносить камни, и Карл непрестанно жаловался, а Робер скрежетал зубами, и было очевидно, что лишь непосредственная близость Луи удерживает его от проклятий — всем было хорошо известно, до чего Людовик ненавидел брань. Позже Робера, впрочем, отрядили месить глину — кряжистому и плечистому юноше эта работа оказалась в самый раз. Он взялся за нее и больше не ворчал, в отличие от Карла, который только и ждал, когда брат его отвернется, чтобы тут же бросить свою ношу и присесть на груду камней, даром что Людовик каждый раз строго отчитывал его, уличив в этом.

— Стыдитесь, брат мой, — говорил он, негромко, но достаточно внятно, чтобы слышали Маргарита и Бланка. — Монахи не отдыхают, и нам не надлежит отдыхать; монахи не жалуются, и нам не надлежит жаловаться.

— Помилуйте, братец, но мыто ведь не монахи! — возражал Карл, но под пристальным взглядом Луи со стоном вновь брался за работу.

Бланка Кастильская наблюдала за всем этим с бесстрастностью, которую могла породить в ней лишь ее долгая и упорная борьба за власть. Маргарита, украдкой бросавшая на свекровь взгляды в попытке понять ее истинное отношение к происходящему, не могла сказать наверняка, одобряет ли королева-мать странную блажь своего венценосного сына или нет. В любом случае, публично порицать эту блажь она не собиралась. Выждав немного и убедившись, что Луи в самом деле ушел в работу с головой, Бланка села в одно из кресел, уже поставленных на специальном помосте, который возвели к приезду короля. Маргарита присоединилась к ней. И в этих креслах они просидели до самой темноты, глядя, как трудятся их родные, и продолжали сидеть, даже когда с неба пошел мелкий, колючий февральский снег. Когда стемнело и работы приостановили, королевская семья проследовала в бараки и там разделила с монахами их скромную трапезу. Маргарита слышала, как Робер вслух порадовался, что нынче зима и темнеет рано; Карл не сказал ничего, потому что едва дышал и чуть не терял сознание от усталости; Альфонс же промолчал просто потому, что, видимо, не считал нужным ничего говорить.

Луи был счастлив. За шесть лет, прошедшие с того дня, как они венчались в Сансе, Маргарита безошибочно научилась читать его лицо и умела ловить мельчайшие оттенки его настроений. Она знала, что мало есть в мире вещей, доставлявших ему такую радость, как простой физический труд. Он любил работать руками, так же, как есть простую еду и сидеть на земле — роскошь, которую не всякий в этом мире способен себе позволить, особенно если Господу было угодно создать его монархом. Луи, впрочем, не считал это чем-то неподобающим своему сану. В конце концов, он носил камни и рыл землю, одетый в бархат и шелка, как пристало королю.

И Маргарита была, как всегда, счастлива его счастьем, поэтому совсем не чувствовала усталости после дня, проведенного на сыром промозглом воздухе в неудобном кресле. Она без нареканий разместилась на походной кровати, разложенной в стылом бараке. Людовик лег рядом с ней и, прежде чем уснуть, взял ее за руку и подержал ее пальцы в своей ладони, пока рука его не разжалась и он провалился в сон. Этого было Маргарите довольно — по крайней мере, в тот день — чтобы быть счастливой.

Наутро Луи изъявил желание продолжить работу. Они рассчитывали пробыть в Понтуазе неделю, благо никаких срочных дел сейчас в Париже не предвиделось, так что король никуда не спешил. Кресла для обеих королев были вновь выставлены на помосте, и начался обычный — почти что обычный — рабочий день в Ройомоне, когда вдруг жалобный вскрик, донесшийся из котлована, возвестил о несчастье. Оно, впрочем, оказалось меньше, чем подумали поначалу: то всего лишь юный принц Карл, едва взявшись за носилки, чтобы отнести первую на сегодня порцию камней, нечаянно выронил их и пребольно ушиб себе ногу. Тут же подоспевший братлекарь осмотрел его и заверил, что перелома нет. Однако Карл так стонал, так причитал и так убедительно закатывал глаза, взывая к Господу, дабы тот поскорей призвал его и тем избавил от мук, что было решительно невозможно работать в таких условиях. Поколебавшись, Людовик разрешил Карлу вернуться в Понтуаз — хотя и явно без особого удовольствия и, быть может, даже с некоторым сомнением. Маргарита вызвалась сопроводить своего юного деверя, за что получила долгий и внимательный взгляд от королевы Бланки, которая, впрочем, поцеловала Карла в лоб и нежно пожурила его за чрезмерное усердие, приведшее к такому досадному происшествию. Бланка Кастильская, как Маргарита давно поняла, была почти совсем лишена свойственной матерям добровольной слепоты; и тем не менее юный Шарло был ее любимцем — не считая Луи, конечно же, — потому, даже не будучи слепа по своей материнской природе, она не считала большим грехом иногда притвориться слепой. При этом королева-мать отнюдь не была столь же снисходительна к Альфонсу, который еще с ночи сильно кашлял и часто останавливался передохнуть, и уж в его-то недомогании не было никакого притворства.

Однако, так или иначе, освобождение от трудов праведных получил один лишь Карл. В карете он сразу повеселел и всю оставшуюся дорогу развлекал Маргариту — а больше самого себя — насмешками над очередной блажью его брата Луи. Причем временами эти насмешки, хотя и весьма остроумные, становились довольно злы. Маргарита слушала, невольно улыбаясь, хотя и качала головой — Шарло рос дерзким, взбалмошным мальчишкой, столь же изнеженным, сколь и хитрым, однако по какой-то причине он все же нравился Маргарите, и, она знала, Луи его любит тоже. Что-то в этом маленьком очаровательном бесенке неудержимо напоминало Маргарите ее сестру Алиенору — быть может, потому она была всегда так ласкова с ним, а он возвращал ласку с детской непосредственностью и пылом, за которые ему прощалось все.

Отвезя Карла в Понтуаз, Маргарита потратила еще один час, чтобы подкрепиться с дороги и переодеться. Ибо если король и может заляпать свои замшевые сапоги глиной, не уронив при том королевского достоинства, то ни одна королева в мире не смеет предстать пред очи своего супруга в грязном платье. Затем Маргарита тотчас повернула назад, взяв в сопровождение одну из своих дам. Однако погода не была ей доброй спутницей, и до Ройомона она добралась лишь к вечеру, когда уже начинало смеркаться.

Королева Бланка, без сомнения, решила, что ее невестка воспользовалась отлучкой, чтобы поваляться в постели и отдохнуть. Маргарита знала это без слов и упреков. Она очень мало слышала от своей свекрови упреков за эти шесть лет — так же, как и слов.

Потому она не стала оправдываться, дала своей даме знак, чтобы та возвращалась в карету, и какое-то время лишь молча стояла рядом с креслом Бланки, вместе с ней наблюдая, как Людовик, Робер и Альфонс работают в котловане.