— Мадам? — Маргарита повернулась к свекрови, нарочито медленно, как надлежит женщине, которую потревожили во время молитвы.

Бланка окинула ее с головы до ног таким взглядом, каким мать-аббатиса окидывает послушницу, подозреваемую в преступной беременности.

— Вы здесь? — проговорила она, утверждая очевидное, однако с таким недоумением, будто меньше бы удивилась присутствию в этой спальне Девы Марии.

— Да, мадам, — ответила Маргарита. Больше она ничего не сказала, боясь, что убыстренное дыхание выдаст ее с головой.

После сей воистину содержательной беседы прошло никак не меньше минуты, в течение которой Маргарита болезненно вслушивалась в биение своего сердца, одновременно ловя каждый звук, доносившийся из будуара. Там было тихо.

— Что ж, — сказала наконец Бланка Кастильская. — Хорошо.

И, повернувшись, вышла прочь.

Только тогда Маргарита выпустила из рук молитвенник, который все это время держала раскрытым кверху ногами. Она едва заметила, как из будуара выскальзывают Филиппа и Жуанвиль, потому что глаза ей, во второй раз за день, заволокла пелена.

— Ушла? — прошептал Жуанвиль, пугливо косясь на дверь. — Королева ушла?

И это уж было слишком.

— Королева! — воскликнула Маргарита, бросая молитвенник на пол и разражаясь звонким, пронзительным смехом. — Королева! Бегите скорей, к вам идет королева! А кто тогда я? Кто тогда я?!

Она рухнула в кресло и разразилась слезами, столь же истеричными, как и только что рвавший ей горло смех.

Она плакала с минуту или около того, едва заметив, как Филиппа де Суассон, что-то прошептав, выскальзывает из спальни, оставляя Маргариту с Жуанвилем: должно быть, пошла удостовериться, не надумает ли королева-мать вернуться с полпути. Жуанвиль же, обогнув кресло, опустился перед Маргаритой на колени и стоял так, пока она наконец не подняла на него опухшие глаза и не увидела, что он протягивает ей платок.

Было странно жене короля Франции остаться в своей опочивальне наедине с коленопреклоненным мужчиной, и еще более странно было бы ей принять от него утешение. Однако Маргарита это сделала, не задумываясь, поскольку мужчиной этим был Жан Жуанвиль. Она взяла у него платок и утерла глаза, низко опустив голову, запоздало и тщетно пытаясь скрыть свою слабость.

— Кто же тогда я? — прошептала она, уже без прежнего неистовства, но с горечью и отчаянием, которые часто вспыхивали в ней и редко остывали.

— Вы — супруга короля Франции, мадам, — отозвался Жуанвиль, и Маргарита взглянула ему в лицо.

Она помнила его совсем мальчиком. Он был представлен ко двору Людовика шесть лет назад, в день их свадьбы, и был тогда еще только оруженосцем: невысоким, нескладным, худощавым юнцом с горящими от восторга глазами, которыми он жадно окидывал все то, что являло собою новый для него мир. Он был Маргарите ровесником, и так же, как она, приехал в прославленный Иль-де-Франс из отчего дома, чтобы вступить в неизведанный, желанный и манящий мир. Семья его была не особенно знатной, и сперва юный Жан получил какое-то незначительно место при одном из рыцарей короля. Но вскоре Людовик заметил его, по чистой случайности, и, как это часто бывало, приблизил к себе. Жуанвиль провел подле него пять лет; он нравился Людовику, и — это было самое главное и, быть может, самое ценное его качество — Людовик искренне, страстно нравился ему самому. Среди огромного множества придворных лизоблюдов и прихлебателей, льстецов и корыстолюбцев простая человеческая приязнь была ценнее мудрости, остроумия и даже верности, ежели верность эта зиждется на честолюбии либо слепом чувстве долга. Жуанвилю король Людовик нравился не потому, что был королем, а потому, что был Людовиком. У Луи было множество верных подданных, но, как и у любого монарха, не так уж много друзей. И среди них — Жан Жуанвиль, потому-то именно он караулил в прихожей во время дерзкого свидания Людовика с собственною женой. И потому сейчас не было ничего предосудительного в том, что он стоял на коленях в ногах Маргариты, а та утирала глаза его платком. Ибо не было ни в одном движении, взгляде и слове Жуанвиля ни намека на подобострастие или тайную истому. Было одно только сочувствие.

И говорил он всегда только то, что думал.

— Да, — медленно сказала Маргарита, отвечая на его прямой и открытый взгляд столь же прямым. — В державе франков жена короля — еще не есть королева… не так ли?

— Похоже на то. Но вспомните, ваше величество, ведь и королева Бланка не пользовалась властью до той поры, пока не стала регентшей, — заметил Жуанвиль, произнеся имя Бланки весьма почтительно, так что нельзя было заключить из его слов, что он порицает ее властолюбие — как, впрочем, и то, что он это властолюбие одобряет.

— В самом деле. Полагаете, вся суть в том? Как вы думаете, когда я рожу Людовику сына… что-нибудь переменится?

Жуанвиль пожал плечами.

— На все воля Господня, мадам.

— Стало быть, думаете, что нет, — мягко сказала Маргарита, и он слегка вздрогнул, бросив на нее немного смущенный взгляд. Милый Жуанвиль… Уже совсем успокоившись, Маргарита смотрела на него теперь с такой нежностью, с которой, пожалуй, не рискнула бы глядеть в присутствии королевы-матери. — Может быть, вы и правы. Но мне все кажется, что королева Бланка… что ее величество ненавидит меня. О Господи, я знаю , что ненавидит, и она права, права! Я сама ненавижу себя. Мы как раз говорили об этом с Людовиком, когда… о том, отчего у нас нет детей, и о паломничестве…

— Поверьте, мадам, это не поможет! — горячо воскликнул Жуанвиль, и Маргарита воззрилась на него с обидой. Он тут же понял, что сказал невпопад, и затряс головой, став похожим на большого щенка. — Ох, нет, нет. Вы не так поняли меня. Я только хотел сказать, что ее величество не оттого невзлюбила вас, что вы покамест не подарили его величеству наследника. Она вас не любит, потому что вы вообще стали его женой. И родите ему хоть дюжину детей — она к вам не потеплеет.

Милый, добрый Жуанвиль… невинно жестокий порою в своей прямоте. Маргарита в который раз поймала себя на том, что испытывает к нему чувство, похожее на материнское: временами ей, как сейчас, хотелось взять его лицо в ладони, провести пальцами по его гладкому высокому лбу, убирая непослушные пряди, вечно выбивающиеся то из-под шапочки, то из-под берета, то из-под подшлемника. Никогда она не слышала, чтобы ктонибудь так просто и прямо говорил о королеве Бланке — а впрочем, может быть, никто не говорил так об этом с ней, с Маргаритой…

От этой мысли она тут же ощутила укол стыда, до того сильный, что встала, заставляя и Жуанвиля подняться с колен.

— Ну будет. Полноте, — сказала она, растерянно теребя кожаный переплет отброшенного молитвенника. — Я дурная, злая невестка, неблагодарная и склочная, а вы потакаете мне, выслушивая мои малодушные жалобы. Его величеству это бы не понравилось.

— Вот уж верно, — согласился Жуанвиль. — Да только это не потому, что вы злы на королеву Бланку, а потому, что сам он к ней слишком добр.