Наконец, мы должны рассмотреть важный вопрос о том, почему эти версии постиронии добились столь видного положения, а также как их возникновение соотносится с более широким литературным полем и неолиберальным обществом. С последними исследованиями, предлагающими ответы на эти вопросы, можно познакомиться в работах Смита (Smith, 2015) и Халса (Huehls, 2016). Джеймисон (Джеймисон, 2019; Jameson, 1991, [1984]) предположил, что прогресс в искусстве следует анализировать в связке с сопутствующим прогрессом в истории капитализма. Нилон (Nealon, 2012) предпринял попытку соотнести постпостмодернизм в искусстве с глобализацией и неолиберализмом, однако так и не смог продемонстрировать в подробностях, каким образом структуры, типично ассоциируемые с неолиберализмом – приватизация, отмена регулирования и контроля, усиление влияния финансовых институтов и движение капитала, – соответствуют культурной логике настоящего момента. Как постирония (в качестве антагониста иронии и не-иронии) смогла стать привлекательным эстетическим проектом для неолиберального бизнесмена, которому приходится управлять собственным запасом человеческого капитала? Почему ирония несовместима с позицией состоятельного неолиберала? Эта глава заканчивается предположением о том, что доминирующей неолиберальной культурной единицей является не отдельный предприниматель, как принято считать, а временная группа или команда, объединившаяся для реализации того или иного проекта. Чувство нерешительности и колебания, которые ван ден Аккер и Вермюлен обсуждают во вступлении к этой книге, в конечном счете своими корнями восходят к появлению новых норм, регулирующих отношения отдельного человека с глобализированным рынком труда. Авторитетный анализ риторики неолиберального менеджмента, который Болтански и Кьяпелло провели в работе «Новый дух капитализма» (Болтански, Кьяпелло, 2011; Boltanski and Chiapello, 2007), тоже выступает в поддержку этого вывода.

В режиме, который Болтански и Кьяпелло называют «проектным градом», «современное предприятие» представляется чем-то вроде «гибкой мышцы, окруженной целой системой субподрядчиков, поставщиков работ и услуг, дружественных предприятий и временных работников, позволяющих варьировать число персонала в зависимости от решаемых задач» (Болтански, Кьяпелло, 2011, 148; Boltanski and Chiapello, 2007, 74). В границах подобного сетевого видения гибкого капитализма отдельные сотрудники «должны быть организованы в небольшие разнопрофессиональные группы», осуществляющие то один, то другой проект (Болтански, Кьяпелло, 2011, 148–149; Boltanski and Chiapello, 2007, 74). Такие «проекты образуют преграды свободному круговращению, абсолютной циркуляции: они налагают на участников определенные обязательства, пусть даже на какой-то ограниченный срок и в каком-то отдельном отношении; они подразумевают, что проявляемые в проекте качества контролируются со стороны других участников» (Болтански, Кьяпелло, 2011, 204; Boltanski and Chiapello, 2007, 107). Акцент на «определенном уровне заинтересованности, пусть даже временной и частичной», намекает на правдоподобное объяснение риторической и культурной силы постиронии для таких общественно-ориентированных, филантропических предприятий, как McSweeney’s Дэйва Эггерса. Одним словом, постиронию вполне можно считать как полезным аффектом, так и позицией для проектно-ориентированных либо неолиберальных предприятий.

В предыдущую эпоху социально-ориентированного либерализма – альянса между трудом, капиталом и государством, характерным для капитализма середины прошлого века, – эффективность отдельного человека в капиталистической компании (и его заявления о преданности делу) значили больше, чем истинные убеждения и репутация, которую обеспечивает «заинтересованность». В подобных обстоятельствах иронию можно считать действенным, эффективным средством выживания в корпоративном окружении, «защитной окраской», к которой член организации прибегает, чтобы «обезоружить общество» и остаться классным специалистом в консервативном мире, о чем в своей работе «Человек организации» (Whyte, 2002, 11) говорит Уильям Х. Уайт. В противоположность ему в условиях проектно-ориентированного, одержимого спекуляциями неолиберализма положение сотрудника куда хуже. В глобальном смысле рынок, будто в едкой кислоте, продолжает разъедать убеждения и ценности; у отдельного работника или художника нет прочной основы, чтобы выдерживать заданный курс. Тем не менее он должен здесь и сейчас тратить усилия на очередную спекулятивную операцию, на решение текущей задачи, что требует позиции самоподчинения, которую мы описали бы как «убеждения, зависящие от обстоятельств». Независимо от того, работаете вы в стартапе, являетесь членом коллектива или самостоятельно пишете роман (в сетевой связке с агентом, рекламным директором, выпускающим редактором), вам приходится культивировать искреннюю заинтересованность, внутреннюю мотивацию и ревностную старательность – по крайней мере до тех пор, пока сохраняется этот альянс. Представляется вполне логичным сделать вывод, что новые нормативные горизонты работы, которые не только воздействуют на художника, но и представляют его идеализированным работником (Brouillette, 2014), могут оказывать разное влияние на форму и содержание современной литературы. Как только ваш шаткий альянс распадается, вы, либо добившись успеха, либо потерпев поражение, чтобы взяться за следующее смелое предприятие, должны продемонстрировать гибкость и открытость по отношению к непредвиденным обстоятельствам, равно как способность к самоиронии. В этом и заключается условие постиронии.

Как-то раз, когда я возвращалась домой, погрузившись в свои мысли, какой-то мужчина в длинном пальто неожиданно направился с противоположной стороны моста ко мне и на ходу задал вопрос. Поскольку раньше я его никогда не видела, у меня не было уверенности, что его слова «С вами все в порядке?» были адресованы мне, хотя вокруг больше никого не было. Каким-то образом они оказали на меня огромное влияние. Со мной все было в порядке? То, что он так вот напрямую подошел ко мне, меня настолько поразило, что я не смогла ничего ответить и тут же почувствовала, что упустила какую-то очень важную возможность. С опыта этой личной встречи – ее значение трудно передать словами – я начала по той простой причине, что она, на мой взгляд, поможет мне представить некоторые аспекты творчества Дэвида Фостера Уоллеса, к которым трудно подходить чисто с теоретической или критической точек зрения.

В основе творчества Дэвида Фостера Уоллеса лежит нечто, исключающее, по всей видимости, любую концептуализацию; в «Октете», одной из самых интересных его историй, это что-то описано как «чувство чего-то», «что-то безотлагательное и человеческое», «безымянная, обтекаемая, безотлагательная, межчеловеческая схожесть», «что-то, что безумно трудно определить», как признает сам рассказчик (Wallace, 2001 [1999], 123,130,133,123). Пытаясь пролить свет на эти трудноопределимые безотлагательности в критическом анализе его творчества, очень трудно не почувствовать, что неудача в данной ситуации неизбежна. Однако это ощущение неудачи сравнимо с ощущением неудачи многих персонажей и рассказчиков в творчестве Уоллеса, поэтому у вас, по крайней мере, появляется странное чувство, что, сталкиваясь с этой неудачей, а может, даже благодаря ей, вы приближаетесь к чему-то значимому. Данная глава основывается на занявшем целую книгу изучении работ Уоллеса, Дэйва Эггерса и Марка Данилевского как представителей нового направления в художественной литературе, названного мной постпостмодерном (Timmer, 2010; также см.: McLaughlin, 2004, McLaughlin, 2012), что перекликается с введенным ван ден Аккером и Вермюленом термином «метамодерн» (Вермюлен, ван ден Аккер, 2015; Vermeulen, van den Akker, 2010). После написания этой книги круг моих интересов сместился: если сначала я стремилась просто сформулировать новые веяния в современной теории, литературе и культуре, то потом мне захотелось рассмотреть поближе то, что присутствовало в ней постоянно, хотя и не на виду (в действительности «нечто безотлагательное»): измерение человечности, которое – особенно для тех, кто вырос на строгой диете постструктуралистской теории, – в течение длительного времени казалось изолированным, запредельным, практически немыслимым и, разумеется, неосязаемым.