— Не особо, — говорит София. — В детстве он казался мне смешным.

— Кинозвезда, — говорит мужчина. — Бродяга. Странник. Первый современный герой. Изгой, заставлявший людей по всему миру смеяться над одним и тем же в одно и то же время. Я решил пройтись в деревню. Прочь от «микронавтов»[49] и новой «ямахи электон Е-20»[50]. Поймите меня правильно. Я люблю музыку. Песни — это моя жизнь. Но когда восьмилетка в 51-й раз исполняет «Где-то моя любовь»[51], это означает, что мне пора проветриться.

— После того как умер Элвис, в этом году по телевизору показывали его фильмы, — говорит София. — Возможно, следующий новогодний киномарафон будет посвящен Чарли Чаплину.

— Милый Элвис в кожаной одежде, — говорит мужчина.

Мужчины обычно так не говорят.

— Какое унылое без него Рождество, — говорит он. — У него было несколько превосходных песен. И вдруг он умер. Юный, как парад-алле.

— Ну, ему уже было за сорок, — говорит София.

Мужчина слегка усмехается.

— Это строчка из песни, — говорит он, — про парад-алле. Из «Рабочего по найму» — фильма о ярмарке[52]. «Весь мир — это клоун с носом красного цвета». «Удивительный мир». Так называется песня.

— Я приехала в гости к людям, которые намерены спасти мир, — говорит София. — Но наша мать, в смысле моя мать, она умерла в этом году, она уже умерла. Так что мне трудно назвать этот мир удивительным.

— А, — говорит мужчина. — Соболезную. Вашей утрате.

— Спасибо, — говорит София.

Ей на глаза наворачиваются слезы. Он не видит, что она плачет: слишком темно. Она снова говорит спокойным голосом.

— А наш отец уехал за границу, Рождество с родней, Новая Зеландия, — говорит она. — У меня работа, и я не смогла поехать. Потому-то я здесь. Но я уже знаю, что следующее Рождество буду встречать одна.

— Напомните, чтобы в следующее Рождество я сделал то же самое, — говорит мужчина. — Ну а пока… Давайте как-то переживем это Рождество. Не хотите пройтись со мной в деревню? Это недалеко.

В темноте у него приятный голос. Она соглашается.

Когда они подходят к уличному фонарю, внешность у него тоже оказывается приятной.

Это не ее привычный тип. Он старше, возможно, ближе по возрасту к отцу. На нем очень красивая, элегантная одежда. Рубашка на вид дорогая. Наверное, при деньгах.

Никого вокруг нет. Не холодно, хотя и довольно ветрено. Они переступают через оградку и пересекают лужайку в центре деревни. Там стоит деревянная скамья, окружающая дерево с таким толстым стволом, что, по словам мужчины, оно было посажено как минимум в елизаветинскую эпоху.

Он вытирает для нее скамью своим носовым платком. Они садятся и откидываются на ствол дерева. Дерево такое широкое, что полностью закрывает их от ветра.

Она чувствует спиной сквозь пальто рубцы на коре.

— Не замерзли? — говорит он.

— Для зимы здесь тепловато, — говорит она. — Так хочется, чтобы с той старой ледяной глыбы в небе посыпались маленькие льдинки.

— В последнее время меня больше всего занимает один вопрос, — говорит он. — Как мужчины и женщины могут вести творческую жизнь?

Он рассказывает ей о том, как отец Чарли Чаплина пел песенки о красотках в мюзик-холлах и умер молодым, да к тому же был пьяницей, а мать Чаплина тоже пела песенки в мюзик-холлах и постепенно сходила с ума, пока не потеряла рассудок до такой степени, что больше не могла выступать. Как-то вечером Чаплин вышел на сцену вместо матери, хотя он был еще очень маленьким мальчиком, но уже знал слова песни, которую она пела, а его мать, стоя на той же сцене, уставилась в пустоту, словно забыла их или забыла, кто она и где находится, так что маленький Чаплин спел песню и исполнил танец, а толпа, освиставшая его мать, засыпала его мелочью и искупала в овациях.

— Он ненавидел Рождество, — говорит мужчина. — Неудивительно, что он и умер на Рождество. В детстве, в сиротском приюте, после того как его мать попала в психушку, заведующий давал на Рождество всем мальчикам по яблоку — всем, кроме него, и говорил: «Тебе, Чарли, не дам, потому что своими рассказами ты мешаешь мальчикам спать». Потом Чаплин всегда искал это яблоко, зная, что никогда его не получит. Он называл его «красным яблоком счастья».

— Как грустно об этом узнавать, — говорит она. — Узнавать поневоле.

Мужчина извиняется за то, что поделился своей грустью.

Упрекает себя за собственную грусть.

Он рассказывает ей, как маленький Чаплин играл кота в пантомиме в лондонском «Ипподроме», когда «Ипподром» был новым театром с ямой, которая могла наполняться водой, и все танцовщицы, облаченные в латы, точно старинные рыцари, танцуя, заходили в воду и исчезали под ее поверхностью, а после этого выходил клоун, который садился на берегу лужи с удочкой и пытался поймать хористку, приманив ее бриллиантовыми бусами.

Он описывает ей картину поэта Уильяма Блейка, где двое влюбленных из произведения Данте, которого она еще не читала, но теперь прочтет, встречаются в раю, и в этой сцене есть женщина с косами, сплетенными из блаженных младенческих душ, крылья ангелов на картине покрыты распахнутыми глазами, а поодаль стоит женщина, олицетворяющая надежду: она в зеленом платье, улыбается и воздевает руки к небесам.

Он и сам вскидывает руки под деревом, изображая надежду.

София громко смеется.

— Прекрасная радостная надежда, — говорит он.

Они укрываются в деревянной лачуге возле деревенской автобусной остановки. Он снова поднимает венок из остролиста, снятый с чей-то двери. Смотрит на нее сквозь него. Он не похож на тех мужчин, с которыми она проводила время. Похоже, его нисколько не интересуют вещи, которые интересуют мужчин постарше, когда они хотят с тобой поговорить.

— Но я уже старый, — говорит он. — А вы молоды. Вероятно, вы считаете меня маразматиком. Так и есть: пусть жизнь идет неслышная совсем, как у порога льющийся ручей[53].

— Какой еще ручей? — говорит она.

Он смеется и говорит, что это не его слова, а Китса.

— Тогда скажите своему Китсу, чтобы не говорил таких глупостей, — говорит она.