– Мне кажется, вы поступили умно, подарив ей часы, – сказала Роксана. – У нее вряд ли появится желание стрелять в человека, который сделал ей такой хороший подарок.

Но кто может сказать, что удерживает людей от убийства?

– Я прошу прощения…

Господин Хосокава разрешил Гэну уйти. Раньше он хотел, чтобы Гэн был рядом все время – на случай, если захочется что-либо сказать, но теперь господин Хосокава стал находить удовольствие в молчании. Роксана положила руки на клавиатуру и сыграла начало «Лунного света». Затем она взяла руку господина Хосокавы и снова наиграла мелодию – медленную, прекрасную и печальную. Он повторял движения ее пальцев раз за разом, до тех пор, пока не смог справиться самостоятельно.

Гэн подошел к окну. Моросящий дождь прекратился, но солнца все равно не было – снаружи царили серые сумерки. Гэн взглянул на запястье, понимая, что до заката еще далеко, и обнаружил, что часов у него нет. Почему он ее ждет? Неужели потому, что хочет научить ее читать? У него и так хватает работы, без всяких уроков. Тут каждому в комнате постоянно требовалось перевести свои ценные мысли на какой-нибудь язык. Гэн радовался каждой минуте, когда мог остаться один, минуте, когда мог просто смотреть в окно. Ему совершенно не нужна была дополнительная нагрузка.

– Я часами смотрю в это окно, – сказал рядом с ним человек по-русски. – И могу вас заверить: там ничего не происходит.

– Иногда достаточно просто смотреть, – ответил Гэн, не поворачивая головы. Ему почти никогда не случалось говорить по-русски. Этот язык он выучил, чтобы читать Пушкина и Тургенева. Гэну нравилось слушать, как его голос справляется с грубыми согласными, хотя акцент у него, конечно, был ужасный. Ему следует попрактиковаться, раз уж представилась такая удачная возможность (можно, конечно, и так рассматривать сложившиеся обстоятельства), и в одной комнате собралось столько носителей языка. Виктор Федоров был здоровяк с большими руками и широченной грудной клеткой. Трое русских – Федоров, Лебедь и Березовский – большей частью держались особняком, играли в карты и курили, имея, по-видимому, неистощимый запас сигарет, непонятно каким образом пополняемый. Если французы могли, как правило, выжать из себя несколько слов по-испански, а итальянцы припомнить школьный французский, то русские, как и японцы, оказались в лингвистической изоляции. Даже самых простых фраз они не понимали.

– Вы постоянно при деле, – продолжал Федоров. – Я порой вам завидую. Мы все смотрим, как вы носитесь туда-сюда, туда-сюда – всем-то вы нужны. А вы наверняка завидуете нам, бездельникам. Вам ведь небось хочется больше времени для себя? Чтобы просто в окно посмотреть? – Русский явно хотел дать понять, что ему очень неловко выступать в роли еще одного настырного просителя, которому тоже что-то надо перевести, и он бы не стал просить, не будь это так важно.

Гэн улыбнулся. Федоров плюнул на бритье и за две с лишним недели обзавелся импозантной бородой. К тому времени, когда он выйдет из этого дома, он, наверное, будет вылитый Лев Толстой.

– У меня масса времени, даже когда я занят, – ответил Гэн. – Вы сами знаете, что эти дни тянутся бесконечно. Вот, посмотрите, я отдал свои часы. Подумал, что лучше забыть о времени.

– Вот это вы молодец! – воскликнул русский, глядя на пустое запястье Гэна. Он ткнул в руку переводчика своим увесистым пальцем. – Вот это, я понимаю, правильный взгляд на вещи.

– Так что не думайте, что отнимаете у меня время. Федоров снял с руки свои собственные часы и в знак солидарности опустил их в карман. Потом повертел могучей рукой, как бы наслаждаясь обретенной свободой.

– Тогда мы можем с вами поговорить. После того как мы разделались со временем.

– Конечно! – согласился Гэн, но, как только он это произнес, вдоль садовой стены прошли две фигуры с автоматами наготове. Их куртки и бейсболки были мокрыми от вновь зарядившего дождя, и бойцы брели, опустив головы, вместо того чтобы осматриваться кругом, как вроде бы полагается на дежурстве. Трудно было сказать, которая из этих фигур была Кармен. С такого расстояния и сквозь сетку дождя она снова выглядела юношей. Он надеялся, что она поднимет голову и взглянет на него, что она почувствует, что он на нее смотрит, хотя и понимал весь идиотизм подобных чаяний. Так или иначе, он жаждал ее увидеть и утешался надеждой, что ближняя к окну фигура – именно она, а не какой-то злобный мальчишка-подросток.

Федоров молча смотрел на Гэна и на два силуэта за окном, пока они не прошли.

– Вижу, вы за ними следите, – сказал он, понизив голос. – Правильно. Я-то сейчас обленился. Вначале я их всех пересчитывал, но они везде. Как кролики. Я думаю, по ночам они размножаются.

Гэн хотел было возразить: «Это Кармен!» – но понял, что толком не знает, против чего он собирается возражать. И поэтому лишь кивнул в знак согласия.

– Но не будем тратить на них время, – продолжал Федоров. – Время можно убивать куда более приятными способами. Вы курите? – Он достал маленькую голубую пачку французских сигарет. – Нет? Но вы не возражаете, если я закурю?

Стоило ему чиркнуть спичкой, как рядом будто из-под земли вырос вице-президент с пепельницей в руках и водрузил ее на ближайший столик.

– Гэн, – учтиво кивнул вице-президент. – Виктор.

Он поклонился им обоим – этот обычай Рубен перенял у японцев, – и тут же ретировался, не желая мешать чужому разговору, которого он к тому же не понимал.

– Удивительный человек Рубен Иглесиас. Я уже почти готов получить гражданство этой проклятой страны, только чтобы проголосовать за него на президентских выборах. – Федоров затянулся сигаретой и медленно выпустил дым изо рта. Он словно соображал, как правильнее изложить свою просьбу. – Сами понимаете, мы тут постоянно думаем об опере.

– Ну, разумеется, – ответил Гэн.

– Жизнь полна сюрпризов, верно? По-хорошему мы уже давно должны быть покойниками – ну, или должны каждый день в слезах умолять не расстреливать нас. И что же? Вместо этого я сижу тут и рассуждаю об опере.

– Ничего нельзя знать заранее. – Гэн слегка наклонился вперед, пытаясь снова увидеть Кармен перед тем, как она совсем исчезнет из поля зрения, но было поздно.

– Музыка меня всегда занимала. В России опере придают огромное значение. Да вы и сами это знаете. Опера для нас – святое.

– Могу себе представить. – Теперь он жалел, что у него нет часов. Не отдай он их, мог бы рассчитать время ее следующего появления перед этим окном. Он смог бы ориентироваться по ней. Он собрался было попросить часы у Федорова, но Федорову явно было не до того.

– Опера пришла в Россию поздно. В Италии язык создан для такого типа пения, русским тут приходится сложнее. Опера – дело тонкое. Теперь-то в России есть великолепные певцы – талантами наша страна не обделена. Но подлинным гением в наши дни можно назвать только одного человека. Замечательных певцов, блестящих голосов много, но гений лишь один. В России она не была ни разу, насколько я знаю. Вы, наверное, согласитесь, что не каждый день выпадает возможность оказаться запертым в одном доме с единственным настоящим гением своего времени?