– Она поет по-чешски так, словно это ее родной язык, – прошептал он Гэну.

Гэн кивнул. Он по достоинству ценил красоту ее пения, теплоту и текучесть ее голоса, которые так прекрасно подходили к водянистой природе Русалки, но не счел нужным сообщать господину Хосокаве, что эта женщина ни слова не знает по-чешски. Страстью был наполнен каждый произносимый Роксаной слог, но слоги эти не складывались в слова. Было очевидно, что текст арии она просто вызубрила, что воспевает она свою любовь к Дворжаку и к сюжету оперы, известному ей по переводу, но чешский язык чужд исполнительнице совершенно. Разумеется, тут не было никакого преступления. Да и кто, кроме Гэна, мог об этом догадаться? Среди заложников не было ни одного чеха.

Роксана Косс пела по утрам строго в течение трех часов и иногда еще раз после полудня, если чувствовала себя в голосе, и, пока она пела, никто даже не помышлял о смерти. Все думали лишь об опере и о Роксане Косс, об упоительной красоте ее верхних регистров. Очень скоро у обитателей дома осталось три главных занятия: предвкушение ее пения, наслаждение ее пением и размышление о ее пении.

Хоть власть и ускользала из рук командиров, они как будто этому не препятствовали. Теперь полная безнадежность их предприятия казалась главарям террористов не столь невыносимой, и вот уже много ночей они спали почти спокойно. Командир Бенхамин продолжал отмечать дни на стене в столовой. У них появилось больше времени, чтобы сосредоточиться на переговорах. Между собой командиры разговаривали так, словно пение являлось частью их плана. Оно успокаивало заложников. Дисциплинировало боевиков. И к тому же отлично помогло разделаться с шумом из-за стены. Похоже, при открытых окнах пение было слышно снаружи – вопли громкоговорителей прекращались, стоило Роксане Косс раскрыть рот, а через пару дней после начала репетиций громкоговорители замолкли вовсе. В такие часы улица наверняка представляла собой любопытное зрелище: забитая народом, никто не кашляет и не грызет чипсы, все тянут шеи, чтобы внимать голосу, который раньше слышали разве что в записях и во сне. Выглядело все так, будто командиры организовали для людей ежедневную концертную программу – они, кстати, и сами в это уже поверили. Подарок народу, развлечение военным. Все-таки не зря они захватили Роксану Косс.

– Мы заставим ее петь еще больше, – заявил командир Эктор, развалившись под балдахином на обширной кровати в одной из нижних гостевых спален и водрузив ноги в башмаках на светлое, покрытое вышивкой одеяло. Бенхамин и Альфредо сидели в креслах, обитых материей с узором из громадных розовых пионов. – Пару лишних часиков она выдержит без проблем. И разнесем эти выступления по времени так, чтобы было неожиданно.

– И исполнять она будет то, что мы скажем, – вторил ему Альфредо. – Пусть поет по-испански. Этот итальянский невозможно выносить. К тому же она может пропеть наши требования.

Но командир Бенхамин хоть и поддавался иногда заблуждениям своих товарищей, прекрасно понимал, что сказать Роксане Косс они могут только «спасибо».

– Я не думаю, что нам надо ее о чем-то просить, – заметил он.

– Мы не будем ее просить! – холодно отчеканил Эктор, поправляя подушку под головой. – Мы ей прикажем.

Бенхамин немного помедлил. Роксана Косс как раз пела, и, обдумывая ответ, командир качался на волнах ее голоса. «Неужели это не очевидно? – хотел он сказать своим друзьям. – Разве вы сами не слышите?»

– Музыка, насколько я понимаю, вещь очень специфическая. Так мне видится. Мы все устроили правильно, но если начнем давить… – Он пожал плечами, хотел было почесать пораженное лишаем лицо, но опомнился. – То можем остаться ни с чем.

– Если мы приставим ей дуло к голове, она будет петь весь день напролет.

– Сперва попробуй проделать такое с птичкой, – мягко возразил Бенхамин. – Точно так же, как наша певица, птичка не способна понять природу власти. Она просто не понимает, почему должна бояться человека с ружьем. Поэтому человек, наставляющий ружье на птичку, ничего не добьется и только выставит себя дураком.

Когда Роксана кончила петь, господин Хосокава отправился на кухню налить ей стакан воды – прохладной, но без льда, как она любила. Рубен Иглесиас только недавно вымыл пол и натер его вручную восковой мастикой, и кухня сияла, как озерная гладь в ясную погоду. Мог ли сказать господин Хосокава, наливая в стакан воду, которую он предварительно вскипятил и охладил, что это счастливейшие минуты в его жизни? Разумеется, нет. Его насильно удерживали в чужой и незнакомой стране, и каждый день какой-нибудь сопляк наставлял на него винтовку. Его рацион составляли грубые мясные сэндвичи и газировка, спал он в комнате, где кроме него находились еще пятьдесят мужчин, и, несмотря на то что господин Хосокава время от времени удостаивался привилегии доступа к стиральной машине, он уже подумывал обратиться к вице-президенту с интимной просьбой: не будет ли тот так любезен снабдить его дополнительной парой нижнего белья из своих запасов? Но откуда же тогда это неожиданное чувство легкости, эта горячая симпатия ко всем окружающим? Он всмотрелся в непогоду за окном. В детстве он не сталкивался с особой нуждой, но испытаний на его долю выпало достаточно: смерть матери, когда ему было десять лет; самоотверженные усилия безутешного отца по поддержанию семьи, пока наконец – Кацуми как раз исполнилось девятнадцать – отец не ушел вслед за матерью. Две сестры, выйдя замуж, исчезли из его жизни. Нет, в детстве он не был особо счастлив. Первые годы, посвященные строительству корпорации «Нансей», были словно ураган – разрушительный и стихийный вихрь, затягивавший в себя все, что плохо лежало. Он засыпал, уронив голову на стол, пропускал праздники, дни рождения, не замечал даже смены времен года. Из этой бешеной работы родилась целая промышленная отрасль, его великое личное достижение, но счастье? Это понятие – вроде бы такое простое – оставалось для него загадкой. Господин Хосокава не мог постичь смысл счастья.

А потом у него появилась собственная семья: жена и две дочери. Новые загадки. В том, что господин Хосокава не обрел счастья с их помощью, винить следовало его самого и никого больше. Его жена была дочерью друга его дяди. Эпоха браков по договоренности в Японии уже миновала, и тем не менее жену ему нашли другие, потому что у господина Хосокавы времени на поиски не хватало. Во время ухаживания они сидели в гостиной ее отца, ели конфеты, разговаривали мало. Он уставал, он все время работал и даже после свадьбы иногда забывал, что у него есть жена. Он приходил домой в четыре утра и пугался, видя ее длинные черные волосы, разметавшиеся по подушке. «Это моя жена», – напоминал он себе и засыпал рядом с ней. Конечно, со временем положение дел изменилось. Они стали необходимы друг другу. Они стали семьей. Она была прекрасной женой, прекрасной матерью, и, разумеется, он по-своему очень любил ее, но счастье? Нет, вспоминая о жене, господин Хосокава ни о чем таком не думал. Даже представляя себе, как она встречает его после работы – бокал налит, почта разобрана, – он понимал, что ни для него, ни для нее это не счастье, а лишь некая накатанная колея, которая позволяет их жизни течь гладко и спокойно. Она была добропорядочной женщиной, старательной женой. Он видел иногда, как она читает детективы, но с ним она их никогда не обсуждала. У нее был замечательный почерк. Она нежно заботилась о детях. А знает ли он ее вообще? – внезапно спросил себя господин Хосокава. И была ли она когда-нибудь счастлива с ним в браке? Собственное счастье он держал отдельно и доставал, когда приходил со званых обедов и усаживался у своего проигрывателя. Счастье, если он правильно понимал это слово, было для него чем-то, что до сей поры он находил только в музыке. Он и сейчас находил его в музыке. Но теперь музыка воплотилась в женщине. Она сидела рядом с ним на диване и читала. Она просила его сесть рядом с ней к фортепиано. Иногда она брала его за руку – жест столь пугающий и удивительный, что он начинал задыхаться. Она спрашивала его, нравится ли ему это произведение. Она спрашивала его, что он хочет, чтобы она спела. Происходило нечто, чего раньше он не мог себе даже вообразить: тепло музыки и женщины слились воедино. Да, ее голос, самое главное – ее голос, но были еще красивые руки, переброшенная через плечо светлая тугая коса, бледная нежная кожа на шее. Во всем этом был секрет ее огромной власти. Знал ли господин Хосокава хоть одного бизнесмена, которому подчинялись бы с такой готовностью? Более всего его занимала загадка: почему она выбрала именно его, чтобы сесть рядом? Разве возможно, что в мире существует такое счастье и он о нем никогда раньше не подозревал?