Но Николь и сама чувствовала запах дыма.

Забыв о том, что старуха наблюдает за ней, девочка увлеченно разгадывала головоломку.

Маркиз сжег дом, но дом остался цел. Ну-ка, додумайся, Николь Огюстен, как такое могло случиться без помощи колдовства.

И вдруг ее осенило. Отгадка оказалась до смешного простой и самой что ни на есть обыкновенной – как и обещал лекарь.

– У тебя два дома! – выпалила она.

– Вот еще! – фыркнула старуха и хлопнула себя по коленям, точно собиралась пуститься в пляс. – Два? Как бы не так! Не говори глупостей!

Николь разочарованно опустила голову.

– Два? Чушь! У меня их три, лягушоночек!

Взглянув на лицо девочки, старуха зашлась в хохоте, перешедшем в кашель.

– Ох и насмешила же ты меня вместе с его обозленной светлостью, – выдохнула она, едва отдышавшись и утерев выступившие от смеха слезы. – Что таращишься?

– У тебя три дома? – недоверчиво переспросила Николь. – Но зачем?

– Я скажу тебе так: когда матерая лиса хочет укрыться от охотников, она находит заброшенную барсучью нору, но сама в ней не селится. Опытная лиса прячется по соседству. Приходит охотник, его собака лезет в нору и находит там одних лишь червей. Думаешь, она начинает искать поблизости? А вот и нет! Собака отплевывается от земли и бежит подальше, повесив хвост.

– Ложные дома! – восхитилась Николь.

– Так, да не совсем. В одном из них я врачую. А в другом жила когда-то, да только забросила из-за сырости. Но как чувствовала, что он мне когда-нибудь пригодится!

Ведьма подмигнула девочке. Николь и рада была бы улыбнуться в ответ, но она слишком хорошо помнила старую поговорку: «Лиса знает много, но тот, кто ее ловит, знает больше».

– Мортемар вернется… – тихо сказала она. – Он не отступится.

Старуха согласно кивнула.

– Ваш маркиз из настырных. Думаю, он отыщет кого-нибудь из тех, кого я вылечила, и пытками или подкупом заставит показать место.

– Оно далеко? – встрепенулась Николь.

– Ближе, чем хотелось бы. Ну, хватит болтовни! Пора взглянуть на твое плечо.

Ведьма двинулась к крыльцу, но на полпути остановилась и хлопнула себя по лбу:

– Э, забыла! Ты ведь так и не призналась, что сотворила с моим лохматым дружком.

Николь опустила голову, вздохнула и торжественно начала:

– Признаюсь, как на исповеди, в том…

Она замолчала. Ведьма подалась к ней, чтобы не пропустить ни слова.

– …в том…

– Ну же! – не вытерпела старуха.

– …в том, что я ничего не делала с твоей собакой! – закончила Николь. И, не сдержавшись, прыснула. Но очень уж забавное выражение стало у колдуньи: и растерянное, и ошарашенное, и рассерженное – все сразу.

– Уж не вздумала ли ты смеяться надо мной, голубка? – с опасной мягкостью в голосе осведомилась старуха.

Николь побледнела, от улыбки не осталось и следа.

– Я не хотела тебя обидеть! – виновато пробормотала она. – Клянусь! Собаки никогда меня не кусают, так уж повелось.

Некоторое время ведьма смотрела на нее, прищурившись, но искренность девочки смягчила ее.

– Никогда не кусают, значит… Хм, занятно. Ты что-то говоришь им? Особые слова?

Николь помотала головой.

– Выходит, ты перехитрила меня, маленький ловкий лягушоночек, – подытожила старуха. – Не трусь, я на тебя не в обиде.

И скрылась в доме, бормоча что-то под нос про собак.

Николь опустилась на колени перед задремавшим Баргестом. По его бугристому лбу прогуливалась нарядная пчела, утопая в ворсистой шерсти. Пес, не открывая глаз, встряхивал ушами и морщился.

Она согнала пчелу, и Баргест облегченно затих.

– Как тебя зовут? У тебя есть имя?

Пес вместо ответа издал такой глубокий вздох, что травинки дружно полегли перед его носом.

– Эй! Ты с кем это там беседуешь?

Из окна над ее головой высунулась старуха, точно хищная остроносая птица из дупла. Николь испугалась, что снова позволила себе лишнее.

– Я спросила, как тебя зовут, – выкрутилась она. – Я ведь до сих пор не знаю, как к тебе обращаться.

Ведьма поджала узкие губы.

– Зови меня Арлетт. Матушка Арлетт.

– У него другой запах, – сказала Алиса де Вержи.

Она полулежала в кресле, прижав ко лбу платок, пропитанный отваром шалфея. Прозрачное исхудавшее лицо с впалыми щеками было искажено страданием. Компресс, рекомендованный прежним лекарем, не помогал, и Венсан знал об этом, но графиня не желала отказываться от старого средства.

– Так и должно быть, ваша милость, – солгал он. – Я усовершенствовал состав.

– Другой на вашем месте довольствовался бы тем, что у него уже есть, – медленно проговорила она. – А вы идете дальше. Вы лучший лекарь из всех, кого я знала.

Сказано было без всякого выражения, но Венсан понимал, что для графини Вержи эти слова равны самой пылкой признательности.

Он поклонился.

Поразительно, думал он, что только боль заставляет Алису проявлять теплоту и благодарность.

А между тем телесные страдания лишают больных всего человеческого. Они стирают границу между злодеем и добряком, чутким возлюбленным и жестоким деспотом. Перед болью жадный и милосердный равны. Все они становятся одинаковыми: кричащие, скручивающиеся в узел комки муки.

Этим и отвратительна боль. Старательный, но неумелый палач, развлекающийся с инструментами для пыток.

Алиса маленькими глотками выпила его лекарство и откинулась на подушку, услужливо подложенную горничной. Лицо обмякло, рот полуоткрылся, как у спящей.

Венсан, скрывая удивление, наблюдал за этими изменениями.

– Оно действует даже быстрее, чем раньше, – выдохнула Алиса. – Благодарю вас, Бонне.

Лекарь поклонился.

– Я могу быть еще чем-то полезен, ваша милость?

Она слабо качнула головой и сделала жест, означавший, что он может идти. Напоследок Венсан обвел взглядом спальню, проверяя, устроено ли все как обычно.

Шторы плотно задернуты, чтобы яркий дневной свет не беспокоил больную. На столике стоит бутыль крепкого сладкого вина, изготовляемого специально для дома Вержи: два бокала помогут графине заснуть. В воздухе разлит сильный аромат лаванды, любимого цветка Алисы. Прежний лекарь настаивал на том, что этот запах усугубляет болезнь, но Венсан лишь посмеялся над его запретом, и крошечная бутылочка с губкой внутри, пропитанной желтой жидкостью – произведением придворных парфюмеров, – вернулась на свое место.