Любой контент с “илистой лошадью” запрещено распространять и рекламировать. Это касается всех вымышленных существ, а также речных крабов.

Запрет не помог. Вскоре появились футболки с “илистой лошадью” и мягкие игрушки. Никто не отнесся к этому символу так восторженно, как художник Ай Вэйвэй. Он сфотографировался голышом в прыжке и с прижатой к гениталиям игрушечной “илистой лошадью”. Снимок он назвал так: “Илистая лошадь прикрывает середину”. Звучит это почти как “поимей свою мать, ЦК [партии]”.

Пока Ай Вэйвэй придумывал люстры, чтобы высмеять нуворишей, и налаживал отношения с Западом, посылая за свой счет туристов в Германию, внимание к нему как к художнику и архитектору росло. Его работа над общественными проектами привела к сотрудничеству с политиками на таком уровне, на котором ему действовать еще не приходилось, и Ай увидел, “как все это устроено, как работает… И стал очень критично относиться к тому, как это работает”. Со временем Ай стал самым убежденным китайским новатором в искусстве провокации. Хотя художник консультировал швейцарскую фирму “Херцог и де Мерой”, разработавшую проект Национального стадиона в Пекине, еще до завершения его постройки он назвал Олимпиаду “фальшивой улыбкой”, скрывающей проблемы Китая.

Ай Вэйвэй напоминал Фальстафа: с большим животом, мясистым выразительным лицом и черной с проседью бородой. Он производил внушительное впечатление, пока не делился своим взглядом на мир. “Его борода – это грим”, – сказал мне однажды его брат Ай Дань. Художник жил и работал на северо-восточной окраине Пекина в комплексе мастерских, которые он построил сам – эксцентричном улье, который один его друг называл “чем-то средним между монастырем и мафией”. За металлическими воротами бирюзового цвета открывался сад с травой и бамбуком, окруженный воздушными зданиями из стекла и бетона. Ай Вэйвэй и его жена Лу Цин, тоже художница, занимали одну часть двора, а несколько десятков ассистентов – вторую. Посетители (как и престарелый кокер-спаниель Данни и полудикие кошки, иногда ломавшие архитектурные макеты) гуляли, где хотели.

У них с женой не было детей. У Ай Вэйвэя был маленький ребенок от внебрачной связи с женщиной, работавшей над одним из его фильмов. Они жили рядом, и каждый день он проводил отчасти с ними. Отцом Ай быть не желал. “Она сказала: ‘Я хочу иметь ребенка’, – рассказывал он. – И я ответил: “Не думаю, что мне стоит иметь детей, но если ты настаиваешь, это твое право, я буду исполнять отцовские обязанности’”. Ай был доволен тем, что ошибся насчет отцовства: “Так называемый интеллект не нужно переоценивать. Когда происходит нечто неожиданное, это может оказаться приятным”.

Ай Вэйвэй проводил много времени в разъездах, и у него была квартира в Челси (Манхэттен). В Китае его легче всего можно было найти в мастерской. Для культурной жизни Пекина она стала значить почти то же, что “Фабрика” Энди Уорхола. Ай бродил между зданиями днем и ночью, и было трудно понять, когда он работает, а когда нет. В последние годы граница между работой и жизнью стала почти неразличима. Узнав о “Твиттере”, Ай стал одним из активнейших китайских пользователей и нередко проводил в Сети восемь часов в день. Я спросил его, не отвлекает ли это от занятий искусством.

Мне кажется, моя позиция и мой стиль жизни и есть мое главное произведение. Другие вещи можно коллекционировать, некоторые можно повесить на стену, но это просто привычный взгляд. Мы не должны делать нечто лишь потому, что так делал Рембрандт. Если бы Шекспир жил сейчас, он, возможно, писал бы в “Твиттере”.

Аю нравилась спонтанность. Он видел в ней особый смысл для китайцев: это был “первый за тысячу лет шанс воспользоваться свободой выражения”.

Спустя десять месяцев после землетрясения в Сычуани и девять месяцев после расследования, предпринятого Ху Шули, Ай Вэйвэй понял, что именно ему не дает покоя: правительство отказалось назвать имена погибших школьников или хотя бы подсчитать жертвы. Неоднократные запросы власти проигнорировали. Не были обнародованы ни список жертв, ни их число, ни доклад о причинах трагедии. Тех из родителей, которые требовали информацию чересчур настойчиво, арестовывали. Это привело Ая в такую ярость, какую никогда не вызывали более абстрактные политические проблемы: “Мы начали задавать простые вопросы: кто погиб, как их зовут?” В блоге Ай обрушился на чиновников, ответственных за район, где случилось бедствие: “Они скрывают факты во имя стабильности, угрожают, сажают в тюрьму, преследуют родителей, требующих правды, бесстыдно попирают конституцию и основные права человека”.

В декабре Ай начал “гражданское расследование”, чтобы задокументировать, как и почему разрушилось столько школ – и собрать столько имен жертв, сколько возможно. Он набрал волонтеров, и в Сычуани они установили 5212 имен и проверили их через родителей, страховые компании и другие источники. Результаты – восемьдесят листов бумаги с именами и датами рождения на стене в кабинете Ая. Ежедневно он публиковал в “Твиттере” имена школьников, родившихся в этот день. “Сегодня – семнадцать, – сказал мне Ай как-то зимним утром. – Это больше, чем в остальные дни”.

Мы были в его кабинете, и он, как всегда, сидел за клавиатурой. Потом Ай посмотрел на часы и объявил: пора в суд. За прошедший год он разослал более ста пятидесяти запросов о раскрытии данных о жертвах землетрясения и нарушениях, допущенных в ходе строительства школ. Согласно закону о свободе доступа к правительственной информации, он имел на это право, однако так и не получил удовлетворительного ответа. Сегодня Ай собирался подать иск против Министерства гражданской администрации.

Ай забрался на пассажирское сиденье маленького черного седана. В машине, кроме него, сидели водитель и женщина по имени Лю Яньпин, руководившая рассылкой запросов. “Согласно закону, они должны отвечать в течение пятнадцати рабочих дней”, – объяснила она, прижимая к себе пачку бумаг. Я спросил Лю, юрист ли она. Лю рассмеялась: “Я долго сидела дома, воспитывала ребенка. Ай Вэйвэй набирал в блоге волонтеров, и я отправила ему электронное письмо. Работа показалась мне интересной”. Это знакомство в итоге обеспечило ее постоянной работой и захватывающим опытом. Вскоре после того, как Лю присоединилась к команде Ая, ее арестовали в Сычуани: она наблюдала там за судебным процессом. Лю провела в участке два дня за “нарушение общественного порядка”.

Мы добрались до здания Второго народного суда средней ступени – современной высотки с огромным вестибюлем и скромным офисом сзади для приема дел. У металлодетектора двое молодых охранников увлеченно читали комикс, маленькая пожилая женщина в розовом пуховике кричала в ближайшее к нам окошко наподобие банковского: “Как те могли выиграть дело без доказательств? Они что, подкупили председателя суда?” По ту сторону стекла две женщины в мундирах безропотно слушали. Похоже, дама в розовом пришла уже давно.

Ай и Лю встали в очередь к окну № 1 и, когда подошел их черед, протянули бумаги мужчине средних лет в коричневом пиджаке. Он выглядел уставшим, а глаза его казались стеклянными. Он просмотрел бумаги: “Вам нужно, чтобы Министерство гражданской администрации раскрыло информацию. Зачем вам это?”

Ай нагнулся к окошку: “Вообще-то, согласно закону, у всех есть право запрашивать эту информацию. Не то чтобы нам требовалось ваше согласие”. После препирательств Ай и Лю согласились письменно изложить свои цели и нашли места в зоне ожидания, заполненной людьми с такими же стопами бумаги. “Они не желают принимать запрос, – объяснил Ай. – Как только он попадет внутрь механизма, им придется принять какое-то решение”.