Ай и Лю вернулись к окошку спустя час. Теперь им сказали, что они использовали чернила не того цвета: синего, а не черного. Они сели переписывать. И снова встали в очередь.

“Ну просто ‘Замок’ Кафки”, – пробормотал Ай. Два часа превратились в три, и я спросил Ая, почему он занимается всем этим, если не рассчитывает на ответ. Он пожал плечами: “Хочу доказать, что система не работает. Нельзя просто сказать, что она не работает. Нужно это проверить”. За двадцать минут до закрытия человек за стеклом наконец принял бумаги.

Пожилая женщина все еще кричала.

Ай Вэйвэй всегда чувствовал, что родился в проклятой семье – по крайней мере, в несчастливой. Его отец, Ай Цин, был одним из самых заметных китайских литераторов своего времени. В молодости он вступил в компартию и прославился общедоступными революционными стихами. Особенно Ай Цин восхищался председателем Мао и сочинил о нем хвалебную поэму. Она начиналась так: “Где бы ни появился Мао, гром аплодисментов встречает его”.

В 1957 году у сорокасемилетнего Ай Цина и его жены Гао Ии, молодой сотрудницы Союза писателей, родился сын. В то время разворачивалась кампания по борьбе с “правыми уклонистами” – одна из затеянных Мао чисток. Под вопросом оказалась и лояльность Ай Цина. Он сочинил басню “Мечта садовника”, в которой намекнул на необходимость творческой свободы. В басне садовник, выращивающий лишь китайские розы, понимает, что “вызывает недовольство всех других цветов”. Поэт Фэн Чжи раскритиковал Ай Цина, утверждая, что тот скатился “в трясину реакционного формализма”.

Ай Цина лишили регалий и исключили из Союза писателей. Он бился головой о стену: “Вы действительно считаете, что я против партии?” В эти отчаянные недели супруги должны были дать имя новорожденному сыну. Отец открыл словарь и ткнул наугад. Выпал иероглиф вэй (

), “могущество”. Но в подобных обстоятельств это звучало слишком уж иронично, и Ай Цин выбрал другое вэй (

), “не сейчас”. Так их сын стал “Не сейчас, не сейчас”.

Семью сослали в отдаленный уголок Синьцзян-Уйгурского автономного района. Ай Цина обязали убирать общественные туалеты – по тринадцать в день. Чтобы получить больше еды, семья собирала выброшенные мясниками овечьи копыта и замерзших голубей. Когда началась Культурная революция, стало еще хуже. Мучители плескали Ай Цину в лицо чернилами, дети бросали камни. Семье пришлось жить в пещере для родов домашнего скота. Они провели там пять лет. Ай рассказывал об отце: “Этот период стал дном… Он несколько раз пытался покончить с собой”.

Ребенком Ай Вэйвэй пробовал отвлечь себя ручным трудом, делал коньки и порох. Родители Ая не могли защитить сыновей от “угнетения, унижений и отчаяния”. Ай Дань говорил о брате: “Он рос чувствительным ребенком. Он видел и слышал больше, чем другие”. Однажды, Вэйвэй написал письмо брату, где вспоминал детство: “Звук ломаемой мебели и крики людей, молящих о пощаде; повешенная кошка… публичные угрозы и проклятья. Мы были так малы, но нам приходилось выносить это”. Он решил никогда больше не быть заложником судьбы, которую предписывала нация: “Я хочу лучшей жизни, хочу сам ее контролировать”.

Ай окончил школу в тот год, когда семье разрешили вернуться в Пекин. Он уже почувствовал тягу к искусству, и друг семьи, переводчик, приносил ему запрещенные альбомы Дега и ван Гога, которые юноша как сокровища показывал друзьям. (Он также получил альбом Джаспера Джонса, но картины с картами и флагами разочаровали Ая, и альбом “отправился в мусор”.) Ай примкнул к группе художников-авангардистов “Звезды”, однако его не устроила их ограниченность. В 1979 году Дэн Сяопин разгромил зарождающееся политическое движение “Демократическая стена”. Вэй Цзиншэна, его лидера, приговорили к пятнадцати годам тюрьмы за разглашение государственной тайны. Ай Вэйвэй понял, что не может жить в Китае. Его подруга в это время уезжала в Филадельфию учиться, и в феврале 1981 года Ай отправился с ней.

В Нью-Йорке Ай изучал английский, поселившись в дешевой квартире в подвале рядом с Ист-севенс-стрит и Второй авеню. Выходные он тратил на галереи, блуждая по городу, как сказал брат, словно “рыба, которая роется в грязи везде, где ее найдет”. Он был опьянен энергией района Ист-Виллидж, который казался ему “вулканом с вечным дымом у вершины”. Джоан Леболд Коэн, исследовательница китайского искусства, знавшая многих китайских художников в Нью-Йорке, вспоминала визит к Аю:

Там все пропахло мочой. Он жил в квартире с одной комнатой, без мебели, только с матрасом на полу и телевизором. И был прикован к экрану… Показывали, кажется, слушания по делу “Иран-контрас”. И он был так восхищен идеей, что правительство пройдет через очищение, агонию, разрывание себя на части. Он просто не мог поверить, что это происходило на глазах у всех.

Ай брался за случайную работу – уборщик, садовник, няня, строитель, – но большую часть времени проводил в Атлантик-Сити за игрой в блек-джек. (Он стал столь частым посетителем, что впоследствии коллеги-игроки были поражены, узнав, что он еще и художник.) Он зарабатывал немного денег как уличный портретист, избегая клиентов, которые были, как и Ай, эмигрантами: они слишком упорно торговались. Вскоре Ай забросил рисование и взялся за инсталляции. Он одолжил у друга скрипку, снял струны, оторвал гриф и заменил его черенком лопаты. Друг отнюдь не пришел от этого в восторг.

Ай приобретал влияние. На поэтических чтениях в Церкви Св. Марка в Бауэри он встретил Аллена Гинзберга, и это положило начало необычной дружбе. Но никто не повлиял на него сильнее, чем Дюшан: низвержение традиций поразило китайца, выросшего на академическом реализме. Ай делал репортажные фотографии и продавал снимки журналу “Таймс”. Когда он наблюдал за манифестацией в Томпкинс-сквер-парке, он впервые попал в полицию. “Угрозы вызывают привыкание, – позднее объяснял он китайскому журналисту. – Когда люди, обладающие властью, злятся из-за тебя, чувствуешь себя важным”.

Рынок китайского современного искусства был в удручающем состоянии. Джоан Л. Коэн вспоминает: “Один из кураторов сказал: “Мы не выставляем искусство стран Третьего мира’”. Когда Коэн связалась с Музеем им. Гуген-хайма, ее “не принял не только куратор, но даже его секретарь”. В апреле 1993 года Ай получил известие о болезни отца и вернулся в Пекин. Там он обнаружил, что за время, прошедшее с событий на площади Тяньаньмэнь, многие молодые китайские интеллектуалы отошли от общественной жизни. На популярной в то время футболке были изображены три обезьяны с закрытыми ушами, глазами и ртом и лозунг: “Подальше от неприятностей”.

В 1999 году Ай Вэйвэй арендовал поля для овощей рядом с деревней Цаочанди на окраине Пекина и за день сделал набросок комплекса мастерских. У него не было архитектурного образования, но дизайн был узнаваем, и он привлек шквал заказов на здания и инсталляции. Вскоре у Ая было самое влиятельное архитектурное бюро в Китае.

Он назвал его FAKE Design: отсылка к своему внезапному успеху и одержимости вопросом подлинности. (“Я ничего не знаю об архитектуре”, – любил говорить Ай.)

Шли годы, и Ай Вэйвэй посвящал все больше времени стыку политики, свободного высказывания и технологии. Китайский сайт sina.com пригласил его вести блог, и Ай сначала делал это странным образом: выставлял свою жизнь напоказ, ежедневно публикуя десятки, иногда сотни снимков своих гостей, кошек, прогулок. Блог привлек широчайшую аудиторию. Ай начал комментировать события за рамками искусства. Он писал о стране “К”, управляемой “толстыми, тупыми обжорами”, которые “ежегодно тратят двести миллиардов юаней на питье и еду и столько же на военный бюджет”. В отличие от журналистов, получавших указания Отдела, у Ай Вэйвэя не было работы, с которой его могли уволить за вольнодумство.