облачением и с большим крестом на груди. Монашку интересовало, где его родители, и Бруно ей объяснил, что живет только с мамой и что она «работает» – хотя на самом деле мальчик понятия не имел, чем занималась Джун все эти дни, что он лежал в больнице. Учитывая, как она проводила время, когда Бруно находился рядом с ней, оставалось только гадать.

Монашка спросила, можно ли ей посидеть с ним и почитать ему книгу, но, когда выяснилось, что речь шла о Библии, Бруно предложил вместо чтения сыграть в карты. Монашка раздобыла колоду, и они для начала сыграли в джин-рамми. Сначала она позволила ему выиграть. Он не догадался, а прочитал ее мысли. Тогда он ее разозлил, уличив в том, что она поддается, и монашка попыталась выиграть, но он все равно ее победил. Именно играя с той монашкой, Бруно впервые ради эксперимента попробовал определить возможности и пределы своего панциря. Он уловил сознательные намерения монашки, а также ее беспомощные желания, проникнув в скрытые уголки ее мозга, где таились ее страхи и скорби, но пока что он просто их приглушил. Ему сейчас хотелось лишь выяснить, что за карты у нее на руках.

Заскучав, он дал монашке себя обыграть, после чего сказался уставшим. Тот же самый прием сработал и с Джун, когда она пришла его навестить. Сначала Бруно, как всегда, был с ней откровенен. Обыкновенно мать суетилась, пугалась, прихорашивалась. С врачами кокетничала, с сестрами держалась подобострастно, инстинктивно глядя на больничный персонал снизу вверх, чем неизменно вызывала у сына неприязнь. Она постоянно спрашивала, долго ли еще продержат мальчика в больнице, и честно признавалась, что боится, как бы счета за услуги врачей не вылились в астрономическую сумму, хотя даже Бруно понимал, что у врачей не было ни сочувствия ее заботам, ни желания войти в ее положение. Как бы там ни было, оплатить больничные счета она бы все равно не смогла, это Бруно и так знал, – хотя Джун, наверное, была единственной в палате, кто еще на что-то надеялся.

И вот, как и в случае с монашкой, Бруно попросту вполз в свой недавно обнаруженный панцирь. Он уменьшил громкость голоса Джун, а потом и вовсе его выключил. Более того, ему вдруг стало ясно, что, проделав эту штуку с ее голосом, он теперь не мог включить его снова.

Завершающим аккордом в его преображении стало знакомство с оператором лечебной ванны. В последние десять дней пребывания в больнице Бруно стал самостоятельно ходить в туалет вместо того, чтобы пользоваться уткой. Почти все обожженные места уже покрылись новой нежной кожей, и его лечение теперь свелось к обработке небольших участков тела с ожогами третьей степени – внутренней поверхности ляжек и паховой области. Эти места все еще сочились сукровицей, и их следовало регулярно мазать во избежание инфекции и образования рубцов. Каждый день за ним приходил оператор гидротерапии, сажал его на кресло-каталку и вез в дальнее, вроде бы заброшенное крыло здания на третьем этаже, в кабинет с огромной гидромассажной ванной. Считается, что гидротерапия, объяснил ему врач, стимулирует рост новых тканей и сводит к минимуму возможность образования рубцов. А рубцы останутся обязательно, уверял его и тот врач, и другие, хотя Бруно никогда об этом не спрашивал.

Оператором гидромассажной ванны был злобный чернокожий мужик с седоватой бородой, который с ним не церемонился. Он обращался с мальчиком так грубо, словно намеревался устроить ему пытку током или преподать жестокий урок, и коль скоро все происходило в Окленде, этот мужик в свободное от работы в больнице время вполне мог быть членом «Черных пантер». Каждый день после обеда он доставлял Бруно в кабинет гидротерапии, где всегда было чуть теплее, чем в остальных помещениях, хотя этот кабинет ничем особым не отличался, если не считать стальную гидромассажную ванну. Здесь оператор сдергивал с Бруно халат и усаживал его на стальную скамеечку в центре ванны. Когда в ванну начинала литься вода и вокруг тела Бруно закручивались мощные водяные вихри, оператор садился на стул у противоположной стены и отсчитывал минуты. Стальной резервуар мерно подрагивал, и шум водоворота не позволял им разговаривать. После сеанса оператор поднимал Бруно из воды и, положив на покрытый бумажной простынкой стол, смазывал его раны густой желтой мазью, непохожей на ту, которой обрабатывали ему ожоги медсестры в палате.

На второй день оператор, перехватив взгляд Бруно, проговорил:

– Этой фигней лечили ожоги от напалма во Вьетнаме. Я такое сто раз видел.

Значит, он был ветераном войны. Это мальчика не удивило. В Беркли и Окленде их было полным-полно, и черных и белых, они работали сторожами в школе и продавцами в винных лавках, или это были бездомные в креслах-каталках вроде той, в которой злобный оператор возил Бруно. Он встречал таких и раньше, в коммуне в Сан-Рафеле: участники войны, ставшие хиппи, хвастались, что убили немало людей – кто-то из снайперской винтовки, кто-то в ближнем бою коротким ударом ножа в горло. Как и тех дядек, этого оператора отличало строптивое пренебрежение ко всему, и он, видимо, уверял себя, будто в любой ситуации может оставаться невозмутимым, как Будда или джазовый импровизатор, подстраивающийся под собственный ритм и темп вопреки мелодии, исполняемой другими оркестрантами. Этот человек источал неукротимую энергию, словно не отдавая себе отчет, какая сила агрессии таится в каждом его взгляде. Мальчик, охваченный восхищением и страхом, помалкивал.

– Тогда эту штуку не применяли на гражданских, тогда она еще считалась экспериментальным средством, – продолжал ветеран. – Ее испытывали в боевых условиях. – И добавил участливым, насколько смог, тоном: – Хорошая штука. Тебе поможет.

Оператор проговорил это так, словно самолично прописал Бруно такое лечение, в знак особого расположения к маленькому пациенту. Но нет. Бруно понимал, что такой прерогативы у него нет. На самом деле связь между желтой мазью и тем, что этот мужик видел на войне, была либо воображаемой, либо случайной.

И тут Бруно, к своему удивлению, произнес:

– Когда-нибудь я туда поеду. – Он вовсе не хотел, чтобы эти слова прозвучали провокационно, тем более жестоко. Он просто подумал, что ему очень хочется отправиться куда-то далеко-далеко, подальше от того места, где он сейчас находился. И стоило ему услышать название далекой страны, как его смутное желание обрело четкую цель.

– Куда? Во Вьетнам?

– Да.

– Уж не знаю, с какого перепуга туда кому-то захочется.

Как оказалось, потом Бруно было суждено провести много месяцев в Хошимине и Вунгтау. Но тогда его замечание повергло мужчину в сумрачное молчание, хотя по всему