во время пребывания в больнице. Если Бруно давно запечатал себя в своем панцире, всегда мысленно сохраняя дистанцию с окружающими, то Конрад научил его распространять ту же дистанцию и вовне, прикрываясь ею как плащом, гипнотизируя окружающих и не позволяя им приблизиться. В результате Бруно провоцировал то самое влечение, которое скрывал.

А более глубинная магия заключалась вот в чем: в процессе выкладывания, слой за слоем, своих личин на внешней поверхности панциря Бруно мог забывать, что на самом деле скрывалось в этом панцире. И все что угодно могло стать содержанием этого амнезического трюка.

Спустя многие годы после того, как Конрада уволили из Chez Panisse и тот в одну ночь сбежал из Беркли, Бруно ощущал, что его наставления стали соматическим языком тела, обретя в нем новую жизнь. Но вплоть до нынешнего второго исцеления, за время долгого пребывания во тьме бинтов и повязок, он даже не вспоминал Конрада. А теперь это имя вновь вернулось к нему, точно кто-то извлек из-под диванной подушки давно потерянный фрагмент пазла. Интересно, думал Бруно, а самого Конрада можно найти? Жив ли он? Или умер от СПИДа? Но нет. Импульсивное желание было настолько же безнадежным, насколько сентиментальным. Бруно просто вспомнил позабытое имя – и на этом успокоился. Имя ничего для него не значило.

Но почему Столарски решил спасти Бруно? Зачем ему его жизнь?

Эти вопросы донимали Бруно. Его грудь содрогнулась. Воздух вылетел из легких, свистя в пластиковой трубке, и стало понятно, что услышанный им свист издал он сам и что его онемевшее лицо под бинтами исказила печаль. Но могли ли из-под этой маски исторгнуться слезы – вот в чем вопрос. И даже если бы такое случилось, он бы не ощутил своих слез.

И тем не менее эти отрывочные воспоминания и скорбь лучше, нежели альтернатива: память об операции, как бы увиденной глазами доктора Берингера.

II

День и ночь, сон и явь, прошлое и настоящее, все помутилось, утратило четкие очертания, пока как-то утром его не разбудила медсестра-японка. Бруно знал, что она японка, ведь она представилась:

– Я медсестра Оширо, я из Японии.

И он знал, что сейчас утро, ведь так она сказала. Потом она вынула у него изо рта дыхательную трубку и попросила сглотнуть. И тут, хотя глаза все еще были завязаны, Бруно восстал из зловонной бездны. Такое было впечатление, точно Оширо бросила ему в колодец ужаса и воспоминаний канат и вытянула его на свет – впрочем, пока он так и не прозрел.

Предприняв попытку заговорить, он издал шелестящий звук и болезненный стон.

– Хотите написать мне записку? – спросила Оширо.

– Да, – невнятно выдавил Бруно.

Она все же его поняла. Она принесла ему пластиковую подложку и маркер.

– Вы пишите, что хотите сказать, а я потом смою.

– ГДЕ МОЙ ВРАЧ?

– Ваш врач заходил к вам три раза. Он с вами разговаривал, но вы не помните. – Он почувствовал, как она выхватила у него из пальцев подложку и через мгновение вернула. Он снова стал писать:

– Я УМИРАЮ?

– Операция прошла очень успешно, вам уже сказали. Мы говорили это много раз. Так что сейчас запоминайте.

Он уловил в ровно щебечущем голосе Оширо укоризну. Наконец ему стало ясно, что эта медсестра достаточно опытная и уже имела дело с больными вроде него, вот почему ее и приставили к нему. Она должна была научить лежачего больного глотать, пить через соломинку и посильно помогать персоналу себя обслуживать, потому что, по словам Оширо, медсестры и санитары уже устали им заниматься за время его долгого беспамятства. А ему неплохо бы помогать им менять простыни и подавать утку.

– Вот, видите, – наставительно заявила Оширо. – Вы же не лентяй!

– МНЕ БОЛЬНО.

– Вам надо двигаться, для вас это полезно. Скоро будете сами ходить в туалет. А завтра вам дадут поесть.

Потом он превозмог болезненный процесс удаления липких ленточек, удерживавших сердечный монитор, и лишних капельниц, после которых на коже остался какой-то мусор. Потом, к его ужасу, она осторожно выдернула катетер из пениса. Реакцией Бруно на призывы Оширо вернуться к полноценной жизни были его робкие шажки и новые болезненные ощущения, которыми сопровождался каждый этап этого возвращения.

Нет, Бруно понимал, что выбора у него нет.

– Повязки сменим завтра, – пообещала Оширо, видя, что он устал.

– ЧТО С МОИМИ ГЛАЗАМИ?

– Глаза и завтра еще будут закрыты. На них повязки. Доктор должен осмотреть ваши глаза.

– Я ОСЛЕП?

– Я же вам сказала, мистер Бруно: все прошло хорошо, вам очень повезло. Вам надо радоваться.

– Я РАД.

– Хорошо. А сейчас спите.

III

Весь следующий день он пролежал в свежей повязке на лице, а потом пришел Берингер, осмотрел швы и предложил впервые открыть глаза.

Точно спала пелена безотрадной скуки. Бруно с утра посадили в кресло рядом с койкой. После того как его пару раз сводили в туалет, он стал отмахиваться от санитаров, желая самостоятельно проделать тот же путь ощупью, – тем более ванная комната находилась здесь же, в палате. К нему вернулся голос, еще сиплый, но уже узнаваемый. Он поел – сначала раствор желатина, потом куриного бульона, а потом, когда процесс глотания перестал причинять болезненные ощущения и он все более уверенно двигал лицевыми мышцами, ему дали размоченные сэндвичи и кашеобразные вареные овощи. Но все, что Бруно ел, казалось ему абсолютно безвкусным, на что он неизменно жаловался всем, кто бы ни приносил ему очередную порцию пресной тюри.

Ощутив раздражение, он осмелел. В палате включили телевизор, но Бруно приказал его выключить. Звуки телевизора сменились гудением какой-то машины, гомоном медсестер из коридора и громким разговором на посту дежурной сестры в конце коридора, иногда до его ушей доносились голоса врачей, пришедших с осмотром к пациентам в соседних палатах. Эти голоса не отвлекали его, но и не ошарашивали, как громко работающий телевизор. Главное, что теперь он мог попросить их закрыть дверь в палату и оставить его в покое, и иногда они подчинялись. Другие медсестры смирились с тем, что он предпочитает им Оширо, поэтому не навязывали ему свои услуги, не докучали болтовней и снисходительно сносили его капризы, словно он был слепой хамоватый лорд, хотя, сколько бы он ни жаловался, они никогда не извинялись. Более того, они постепенно стали игнорировать его претензии. В отместку он начал оскорблять их втихомолку, язвительно – в точности как хамоватый слепой лорд. Естественно, его можно было простить, так ему сказала Оширо.

Ночь, казалось, никогда