Вторая в жизни госпитализация не выявила ни глубоких тайн, ни пикантного знания, как это случилось в первый раз. Ни оргазмов в гидромассажной ванне, ни монашек, которых можно было бы смущать. В эти дни замершей жизни даже власть над воспоминаниями о больнице детства, которые нахлынули на него в первые часы после пробуждения от наркоза, куда-то испарилась. И какой смысл у этих обрывков воспоминаний? Допустим, Бруно представлял себе компактную зеленую обложку романа о Флэшмене, который он носил в кармане своего пальто, – и что с того? Сейчас, если бы он увидел книжку на тротуаре, то не стал бы нагибаться, чтобы поднять, так мало она его интересовала.

Оширо подготовила пациента и палату к приходу Берингера. Суматоха, предшествующая появлению в отделении заведующего, стала для Бруно уже привычной.

– Сегодня он снимет повязки!

– Кто, Господь Бог?

– Вы глупый!

– Тот, кого нельзя называть, придет с ножницами?

– Важно, чтобы в палате было темно, мистер Бруно. Ваши глаза стали очень чувствительными.

– Вы на это надеетесь. Может быть, они вообще не станут ни на что реагировать. И я смогу глядеть на солнце. Или спать со светом.

– Нет, мистер Бруно. Ваше зрение проверяли.

– Вот это хорошо. Мои глаза проверены. Так что можно повязку оставить.

Бруно подумал, что находится на пороге новых ощущений: сейчас его вывезут из святилища, и он окажется в неведомом мире.

– Цык-цык, – когда Оширо была настроена сверхкритично, она начинала изъясняться бессмысленными междометиями, словно выговаривала щенку за обгаженную подстилку.

И тут Бруно почувствовал, как в палату кто-то вошел – точнее говоря, он понял, что этот человек уже какое-то время стоит перед койкой и слушает его дурацкую болтовню. Интересно, как долго?

– Конечно, мы оставим эти повязки, если хотите. Но тогда вы лишите нас обоих возможности взглянуть на мой шедевр.

Это был голос доброго ангела-хранителя и злейшего врага Бруно, человека, убившего его лицо. Человека, который всегда обращался к своей жертве высокомерно и с энтузиазмом, как будто считая ее существом второго сорта. Возможно, он был богом или кем-то вроде медицинского Санта-Клауса. Воздух как будто стал вмиг холодным и разряженным, точно палата была в капсуле, которую запустили в космос. А может быть, это был воздух из операционной, который скопился вокруг нейрохирурга вопреки всем температурным и барометрическим нормам.

– Я напугал вас?

Бруно непроизвольно поднял обе руки вместе с трубками капельниц, растопырив ладони, точно защищаясь от нападения со стороны голоса.

– Напугали? Нет… нет. Вы меня удивили.

– Я – Ноа Берингер.

– Ну, конечно.

– Мне сказали, вы забыли о моих прошлых посещениях.

– Да.

– Ладно. Резекция прошла триумфально. Если хотите, я готов ответить на любой ваш вопрос. Мы, разумеется, сделаем чуть позже МРТ. Но я удалил вашу опухоль, Алекс.

– Сестра Оширо мне объяснила.

– И я хочу сказать, что я просто в восторге от того, что мы там сотворили. – Нейрохирург, похоже, буквально напрашивался на ответный восторг, на лавровый венок. Но Бруно это не волновало. Он медленно повращал в воздухе поднятыми руками, делая вид, будто изучает их сквозь неприятную пелену, которой было туго обмотано его лицо и которая, насколько он мог судить, не давала его лицу развалиться на части.

– И что же я увижу, когда снимут бинты?

– Ха! Вы хотите спросить, что вы увидите, кроме меня и красавицы-медсестры? Кто знает… Вам будет больно смотреть на свет – но повышенная светочувствительность продлится всего лишь пару часов. Возможно, вы будете видеть все несколько нечетко, и это ощущение пройдет не сразу. Меня заботит лишь одно – то, что зрительный нерв будет воспроизводить фантомный образ того, что вы называли помутнением. Это такой же эффект, как шум в ушах, но только в поле зрения. И требуется некоторое время, чтобы рецепторы вернулись к состоянию, когда на них ничего не давит. Но они это быстро сделают, они же такие деловые, эти ребята. Ну что, поглядим, как они себя ведут?

Бруно успокоился, попав в вихрь терминологии и того, что можно было счесть остроумием врача. Он опустил руки и позволил Берингеру приблизиться к своему лицу. И Оширо тоже. Ее прикосновение было ему знакомо: она работала так же быстро и безукоризненно точно, как и говорила. Врач и медсестра недолго похлопотали вокруг него, и затем тяжелая повязка была, точно глиняная маска, снята, обнажив скрытую под нею тайну. Веки Бруно оставались закрытыми под круглыми марлевыми тампонами, и по краешкам этих тампонов он ощутил движение воздушных волн, ожививших контуры швов.

Берингер продолжал без остановки балагурить:

– Процесс заживления протекает чудесно! – и так далее.

Но Бруно его почти не слушал. Ему казалось, что он воспаряет сквозь пелену дурмана к бескрайнему и осиянному светом миру, не похожему на тот, который запечатлелся в его памяти. Раньше он был пещерным зверем, копошащимся в грязи и отмерявшим расстояния камешками и зернышками. А теперь мир был бескрайним.

Сейчас ему надо было преодолеть несколько миль, чтобы снова вступить в контакт с этим миром. Бруно понял, что еще не обрел полную свободу. Руки продолжали сновать по его лицу. Берингер весело щелкал ножницами, отрезая куски марли, а Оширо, аккуратно поднимала лепестки бинта с его век, и его лицо раскрывалось, словно цветочный бутон.

Когда дело дошло до последнего слоя, Бруно показалось, что сейчас они отделят его нос и щеки, чтобы обнажить голые кости черепа. Боли он не испытывал, впрочем, ему до сих пор вводили обезболивающее внутривенно через катетер, воткнутый в локтевой сгиб. А что, если это спровоцирует жуткую зависимость, от которой ему потом придется долго избавляться? Но он решил, что в любом случае должен быть благодарен за все.

Бруно подумал о монетках, которые кладут на глаза мертвецу: но теперь все происходило в обратном порядке. Оширо сняла груз с его век и попросила потерпеть. Она осторожно смыла с его ресниц липкий слой медицинского клея, промывая ему щеки ватными палочками, смоченными в физрастворе, точно пририсовывая там слезы. И он раскрыл глаза.

Все вокруг показалось смазанным, да, в глазах все двоилось, пока он мышечным усилием – и ему не было больно! – не свел воедино двойную картинку перед глазами. Он по-прежнему видел мутное пятно, которое теперь стало прозрачным и парило в центре поля зрения – как нечто видимое, но ставшее незримым. И по краю поля зрения теперь мелькали мушки, словно мутное пятно разбили вдребезги и смели осколки куда-то к дальнему краю горизонта. Но даже эта деформация оптики не могла помешать крушению