Ватенде сказал:

– Мфарайя бы так не сказал. Это противоречит Библии.

Я знала, что ответит Джесс, еще до того, как он заговорил. Он проповедовал мне это с тех пор, как появился на рынке в Порлецце. Он говорил об этом, объясняя, как я могу с помощью мысли перенестись через полмира. Джесс не считал, что африканцы практикуют черную магию или вуду. Он вообще не верил в черное колдовство.

– Разве в Библии не говорится, что Царствие Божие внутри вас? Разве там не говорится, что все, что делал Иисус, можете сделать и вы, и даже больше того, если у вас будет вера? Разве там не говорится, что не будет для вас ничего невозможного? Вы же знаете – здесь, в Африке, вы это делали. Вы никогда не переставали верить. Как Калулу, преградивший путь реке, африканцы совершали невозможное с помощью своих ваганга – духовных лекарей вроде Бабу.

Была ли Африка хранилищем утраченных знаний человеческой расы? Я больше не боялась. Джесс доставил нас в Удугу, потому что это каким-то образом входило в его планы. Это отчасти было причиной того, почему он объявился в Порлецце. Мне просто хотелось бы, чтобы его планы приняли более дружелюбную форму, не включающую в себя свирепый взгляд Ватенде. Однако теперь хмурились только Ватенде и старуха. Все остальные приветственно улыбались Джессу. Мужчины на тропе вошли в огороженный камнями круг и двинулись к нему, вытягивая шеи, чтобы лучше его видеть. Усвоив урок, полученный в аэропорту Милана, я шагнула в сторону, чтобы меня не раздавили.

– Мы будем играть на нгоме, – крикнул Бабу, – чтобы поприветствовать Мфарайю и его мать, Биби Мэгги!

– Нет! Куфанья мвави суму, – сказал Ватенде.

Стоявшая слева от меня Сума не перевела – у нее был ошарашенный вид. Я вгляделась в Джесса и прошептала:

– Милый, ты знаешь, о чем он говорит?

– Он требует испытания ядом, чтобы выяснить, не колдуны ли мы, – ответил Джесс так, будто это было резонным требованием.

С меня было достаточно. Не знаю, откуда у меня взялась храбрость, чтобы подойти к Ватенде, но я это сделала. Подошла к нему, подбоченилась и сказала:

– Мы не занимаемся такими вещами, мистер Ватенде!

Сума, наверное, ринулась за мной, потому что начала переводить мои слова Ватенде, который стоял на своем, бесстрастно глядя на меня. Но я тоже не уступала, гадая, не лишилась ли я рассудка. Старуха, которая называла меня мчави, подбежала, взяла Ватенде за руку и заставила его попятиться.

– Он наш вождь, наш староста, а это – его мать, – сказала Сума.

Я подумала: «Бога ради, Мэгги, ты пыталась запугать вождя!»

Я услышала хихиканье и всеми силами постаралась не обращать на него внимания – на тот случай, если все это происходит на самом деле. Я не просила, чтобы меня сюда перебросили, и не желала, чтобы меня отравили – во сне или не во сне. Джесс, может, и был бессмертным, но я – нет. Я не смогу запросто воскреснуть из мертвых, как сделал он.

– Как ты можешь называть себя христианином и говорить об испытании ядом? – настаивала я.

Сума перевела.

Ватенде ответил:

– Христианство и мила йя дестури [89]– разные вещи.

Оставалось выяснить, что такое мила йя дестури. Почувствовав, что сказала достаточно, я не спрашивала.

Ватенде и старухи сердито уставились на меня, а Бабу поднял руки:

– Сиси куулиза ту мабабу.

– Мы просто спросим предков, – перевела Сума.

– Киша сиси куфанья нгома.

– А потом будет нгома.

Сума прошептала, что «нгома» означает как барабан, так и игру на барабане или церемонии, во время которых бьют в барабан. Бабу принес нгому в деревню после своего путешествия на берег суахили, сказала она.

Тем временем владения Бабу превратились в хлопотливый улей. Двое мужчин развели костер побольше. Другие разбрызгали воду на пыльную красную землю. Женщины появились с мисками еды и напитком, который Сума назвала пивом помбе [90]. Некоторые мужчины ушли и вернулись одетые так же, как Бабу, неся маленькие барабаны.

Ватенде просто свирепо на всех смотрел. Он и его мать уселись на табуреты, и он оперся на свою палку, когда Бабу пошел к большому барабану. Бабу, барабан и дерево четко вырисовывались на фоне яркого африканского неба.

Бабу начал ритмично стучать в барабан, и спустя пару секунд у меня разболелась голова, наверное, оттого, что я ничего не ела с тех пор, как утром позавтракала в отеле. По крайней мере, я думала, что это было нынешним утром, а не вчера и не месяц назад, но не знала наверняка. Я сжала лоб руками, и Сума сказала:

– Музыка – это лекарство.

Она подвела меня к бревну, похлопала по плечу и протянула мне миску с кукурузной кашей, кусочками мяса и овощей. Я заколебалась, и она с улыбкой сказала:

– Это не яд.

Потом подала мне свернутый пальмовый лист, чтобы я пользовалась им как ложкой. Каша оказалась изумительной. Бабу играл на барабане, пока мы ели.

Когда мы покончили с едой, Сума встала и запела чудесным голосом:

– Мунгу юй мвема, юй мвема, юй мвема.

Все женщины вокруг огня повторили:

– Юй мвема, юй мвема, дайма.

Я не понимала слов, но знала, что они поют. Это были призыв и ответ, которые, по-моему, раздаются во всех маленьких церквях по всему миру, и совершенно точно – в тех церквях, которые я посещала, пока росла: сперва в Мэйконе, штат Джорджия, потом – в Гарлеме, в Нью-Йорке. Сума пела призыв, потом остальные возвышали голоса в ответ, хотя некоторые все еще казались недовольными тем, что я здесь. Они могли бы петь спиричуэл [91], вот только я еще никогда не слышала, чтобы его пели так энергично.

– Ты знаешь, что значат слова? – спросила я Джесса.

Он примостился рядом со мной на земле, прислонившись спиной к бревну, в такой ленивой позе, будто сидел на нашей кушетке в отеле «Парко Сан-Марко».

Джесс задумчиво посмотрел в небо и ответил:

– Это старая песня-госпел [92], которой научили их миссионеры: «Мунгу юй мвема» – «Господь добр».