Женщина что-то спросила по-датски. «Чем могу вам помочь?» – догадался Хаммер.

– Я к великой княгине Ольге Александровне, – отвечал он по-русски, не зная, какие языки понимает экономка, кроме родного. – Арманд Хаммер из Нью – Йорка.

– Я Ольга Куликовская, мистер Хаммер, – ответила женщина на безупречном английском. – Никаких великих княгинь больше нет. Проходите в дом, выпейте чаю. Только я немного приведу себя в порядок. – В качестве объяснения она приподняла фартук.

Хаммер уже ничему здесь не удивлялся. О порядках при царском дворе он знал только понаслышке, – наверняка об этом теперь много вранья, особенно в красной Москве. Может быть, великих княжон всегда держали в черном теле.

Усадив гостя за стол, Куликовская кликнула горничную – прислуга в доме все же имелась, отметил про себя Хаммер, – и попросила чаю. Минут через пять хозяйка уже сидела напротив – в том же скучном сером платье, но уже без фартука и с отмытыми от краски руками.

– Муж в свинарнике, там какая-то катастрофа, – объяснила она, – дети в школе, ну и я тоже решила поработать.

– Я заметил, у вас процветающее хозяйство, – сказал Арманд.

– Что вы, мы здесь совсем недавно, – махнула рукой Ольга. – Переехали только в этом году. Для нас многое внове. Муж знает толк в лошадях, но, кроме них, здесь и коровы, и свиньи, и птица. Я в него верю.

Великая княгиня озорно улыбнулась.

– А вы занимаетесь живописью? – спросил Хаммер.

– На ферме невозможно заниматься только живописью. Я жена фермера. Но да, я с детства люблю рисовать. Особенно акварелью, но в последнее время больше пытаюсь писать маслом. Цены на масляную живопись выше.

Пытаются жить продажей картин? Брови Хаммера поползли вверх. Это даже экзотичнее, чем коровник и свинарник. А еще более странным было то, что русская аристократка не стесняется говорить о деньгах. Хаммеру редко приходилось общаться с титулованными особами, но он почему-то считал, что для них деньги – почти непристойная тема.

– Вы удивлены, – заметила Ольга. – Я и сама удивляюсь, что мои работы пользуются спросом. Но сейчас они для нас главный источник дохода. Все-таки я получила хорошее образование в России.

«Лучшее, не сомневаюсь», – подумал Арманд.

– Вы, наверное, хотели бы знать, зачем я вас потревожил, – сказал он вслух.

– Такой бестактный вопрос, но он приходил мне в голову. – Снова эта озорная улыбка.

– Я девять лет прожил в Москве, у меня там были разнообразные коммерческие предприятия, – начал Арманд.

– При большевиках? – перебила она.

– Да, мадам, и я не стыжусь в этом признаваться. Делать бизнес в России трудно, но возможно. Наша фирма, например, ввозила зерно, чтобы облегчить голод после гражданской войны.

Великая княгиня перестала улыбаться, губы ее сжались в суровую линию.

– Если вы друг большевиков, сэр, вы напрасно рассчитываете на теплый прием в этом доме. Надеюсь, вы понимаете.

– О да, это невозможно не понять, – вполне искренне начал Хаммер – и тут же покривил душой: – Но американский капиталист не может быть другом большевиков, как вы говорите. Скорее речь идет о деловых отношениях.

Хаммер видел по выражению лица Куликовской, что и деловые связи с режимом, уничтожившим почти всю ее семью, а саму ее навсегда изгнавшим, великая княгиня не одобряет. Так что он поспешил продолжить.

– Мое последнее предприятие связано с торговлей предметами русского искусства. В Москве мы с братом смогли собрать крупную коллекцию, слишком большую, чтобы ею любовались только мы. В том числе мы приобрели кое-какие вещи у советского правительства. Вы можете сказать, что большевики получили их преступным путем, и в некотором смысле будете правы. Но не в моих силах исправить несправедливости, совершенные против вас и других людей в России. Я всего лишь предприниматель. И с моей точки зрения, пусть эти вещи лучше снова окажутся в частных руках, чем будут пылиться в запасниках Кремля, где мало кто понимает их истинную ценность.

– О каких вещах вы говорите? – спросила Куликовская по-прежнему сурово. – О чем-то, украденном у нашей семьи?

Такого рода трудности Хаммер предвидел.

– Пожалуй, да, можно сказать и так, – легко согласился он. – Но, мадам, все же позвольте мне договорить, возможно, мне удастся вернуть ваше расположение.

Куликовская промолчала.

– Я приобрел за значительную цену шесть пасхальных яиц Фаберже. Насколько я понимаю, это были подарки от вашего отца вашей матери и жене вашего брата, царя Николая. Для меня покупка этих яиц – существенное вложение денег. Но я глубоко сочувствую трагедии вашей семьи, мадам, и… собственно, поэтому я здесь.

С этими словами Арманд расстегнул портфель и выставил на стол рядом с чайными чашками предмет, который сам, без помощи Штарка, выбрал для этой встречи. Это было не самое роскошное из купленных им яиц – надо было все же блюсти интересы бизнеса, – но, без сомнения, самое женское: для него ведь было важно, чтобы великая княгиня искренне обрадовалась подарку… или нет, не подарку, конечно, а возвращению наследственного сокровища.

Золотое, не покрытое, в отличие от большинства себе подобных, эмалью яйцо с крупным цветным бриллиантом на макушке было усыпано рубинами, изумрудами и сапфирами. Хаммер раскрыл его, и великая княгиня увидела множество маленьких ящичков. Выдвигая их, Арманд продемонстрировал миниатюрные, но украшенные бриллиантами золотые ножнички, пилочки, зубочистки, флакончик для духов. В Москве Штарк говорил Арманду, что яйцо – несессер – не оригинальная идея Фаберже, такие делали и раньше, во Франции. Но эта петербургская имитация старинных образцов выглядела одновременно затейливой и изящной, – оригиналы, по словам ювелира, смотрелись куда грубее.

Куликовская откинулась на стуле и не сделала никакого движения в сторону яйца. Но глаза ее вспыхнули.

– Я помню эту вещь. Мама брала ее с собой в путешествия. Но, как и многие другие наши драгоценности, это яйцо осталось в Царском Селе. Когда Ники отрекся от престола, мы с маман были в Киеве, оттуда поехали в Крым. Мой управляющий отказался переслать мне мои вещи, сказал, это слишком опасно. А у маман была горничная, Кики, – она привезла часть драгоценностей в Киев. Только это мы и смогли спасти.

– Это яйцо доставили из Гатчины в Москву, в Кремль, – сказал Хаммер. – Большевики выставили его на продажу: им нужна твердая валюта. Я выкупил его для вас, мадам, и жалею об одном – что не могу вернуть его вашей матушке, которой оно было подарено мужем.

Теперь Арманд и сам не понимал, какой реакции ожидал от великой княгини: ведь не радостного визга, не бурных изъявлений благодарности? Куликовская молча смотрела на открытое яйцо. На глазах у нее выступили слезы, она сердито смахнула их рукой. Хаммер кое-что знал об истории бегства последних Романовых из России на английском военном корабле. Может быть, ей сейчас вспоминается, как пароход отплывает от крымского берега? О чем она плачет пятнадцать лет спустя – о расстрелянном брате? Об умершей матери? О тех краях, где остались ее молодость и богатство? Хаммер относился к России без всяких сантиментов: это была коварная, жестокая, грубая страна, в которой немногие умели выживать; оказался среди этих немногих и он. Но для сестры последнего царя слово «Россия» наверняка значило нечто другое, и она не могла туда вернуться. А Хаммер мог, и собирался – за новой партией яиц, например.