Пани Гражина посмотрела на него внимательно. Нервное лицо Владека как-то странно сжалось, пальцы его руки сгибались и разгибались, а глаза в полумраке, казалось, светились. Она никогда не видела его таким. Кроме того, слова его тоже удивили ее.

— А что же является источником этой энергии, этой воли или мысли? — спросила она.

Он рассмеялся и оборвал ее:

— Кто это может знать!

— Значит, те люди, те ученые, которых ты упоминал, не дают на это ответа?

Владек, подперев голову рукой, молчал. Только его узкие бескровные губы временами подрагивали. Наконец он сказал:

— Осторожно с ответами! Слишком поспешно делаем выводы. Каждый из результатов лабораторных исследований обременен длинным хвостом мыслей. Каждая из них должна подвергаться детальному анализу, каждая стоит целой жизни. Нет ничего проще, чем сказать: если электроны в волновом движении составляют энергию, а во вращательном — материю, то что же они представляют собой без движения? Ничто. Чего проще, чем сделать отсюда вывод: энергия, материя, Вселенная являются только лишь мыслью… Мысль о необъятной силе. А дальше, если мысль создает, если из ничего образует осязаемые предметы, чувства, движение, разум и нашу собственную человеческую мысль, не способна ли эта наша мысль в таком или в меньшем объеме создавать новые миры, где живут существа, ощущающие тепло и холод, любовь и ненависть, правду и фальшь?

Он нервно рассмеялся:

— Видите, до каких «чертиков» можно дойти путем логического рассуждения. Насколько безопаснее вера!

Пани Гражина глубоко вздохнула. Ей казалось, что напряженное внимание, с каким она слушала рассуждения Владека, приостановило нормальную работу ее легких, что повредило сердцу, так как в висках стучало все сильнее.

— Я чувствую себя хуже, — обратилась она спокойно.

Владек встал, легко нажал большим пальцем на сгибе кисти. Она наблюдала за выражением его лица, но он, казалось, был погружен в свои предыдущие размышления. Она почувствовала сильное давление в горле, а потом вдруг сердце начало останавливаться.

«Умираю», — подумала она.

Хотела поторопить Владека, попросить, чтобы он помог, чтобы позвонил другим врачам, но не было сил. Ноги и руки леденели, затылок давила какая-то непонятная пустота, в глазах становилось темно, а слух обострился настолько, что она слышала сейчас не только трепет собственного сердца, но и дыхание Владека, тиканье его часов, тиканье часов на серванте и храп Кубы в четвертой комнате.

— Мне плохо, — едва пошевелила она губами.

— Дышите глубоко, — посоветовал он, — еще глубже, а руки выше. Глубже, длинный вдох!

Он встал, взял свой несессер и стал что-то вынимать оттуда. Она следила за ним с ужасом. Она знала, что он делает все быстро и ловко, но это не уменьшало ее страх. О, чего бы она только не дала за возможность крикнуть: «Скорее, скорее, потому что будет поздно! Я умираю!»

Она понимала, что Владек готовит укол камфары. Она часто слышала, что умирающим для усиления работы сердца вводится камфара. Она хотела попросить его ввести большую дозу, хотя уже не верила в возможность спасения. Когда он будет вводить иглу в ее тело, оно уже будет трупом… Воображение рисовало новые картины. Разбудят Кубу, этого бедного глупого парня, который, вероятно, и не почувствует утраты, сообщат Ванде… Ванда брезгует мертвыми… Сомнительно, что вообще придет. А потом катафалк и похороны… Чем ее смерть может изменить течение их жизни, их мыслей? Ничем. Самое большое, нарушит обычный распорядок нескольких дней! Погребение и юридические формальности. Кто из них заплачет? Неужели у них такие холодные сердца? Разве Куба или Ванда могут понять ее трагедию, трагедию матери, умирающей в этом диком холодном одиночестве, семидесятилетней женщины, бедной старой женщины, вслушивающейся в ужасающе слабеющий, уже почти неслышный ритм сердца?..

И сердце, как бы тронутое той немой жалобой, вдруг сорвалось и забилось в бешеном бессознательном темпе. Казалось, оно бросается во все стороны, мчится в бессильном зловещем галопе, булькает, как бы давясь паническими глотками крови…

— Умираю, — захрипело в горле.

В тот же миг в правой руке выше локтя она ощутила острую боль — укол камфары. Открытые глаза различали только контуры самых близких предметов, но на коже предплечья она отчетливо чувствовала боль от синяка, растираемого горячей ладонью. Спасительная камфара впитывалась в кровь, бежала с ней к сердцу. В ноздри ударил освежающий запах эфира.

— Дышите глубже, глубже, — услышала она нетерпеливый голос.

Но она не могла. При каждом хотя бы немного более глубоком вдохе горло сжималось и приходила уверенность, что больше уже не раскроется, что больше не пропустит в легкие ни малейшего глотка воздуха. Рот был полон холодной слюны, но она не отважилась бы проглотить ее, потому что одно движение гортани равносильно было удушью. Слюна начала стекать по губам. Это, должно быть, выглядело омерзительно. Она вытянула руку за платочком, но не смогла найти его на обычном месте. С усилием она поднесла ко рту угол одеяла и промокнула им слюну, чувствуя на губах прикосновение холодной простыни.

— Руки над головой! — сурово приказал Владек.

Минуту спустя она снова почувствовала запах эфира и новый укол, на этот раз выше правого колена. Молниеносно пронеслась мысль, что она лежит раскрытая. Да, она должна быть раскрытая, потому что на груди почувствовала холодное, приятно холодное прикосновение мокрого компресса, а затем ладонь на сгибе кисти.

«Как он это быстро делает, — подумала она, — а ведь у него только одна рука».

И это ее вдруг успокоило. Она подняла на него глаза и встретила печальный неподвижный взгляд. Этот взгляд черных затуманенных глаз был для нее неожиданностью, открытием. И она почему-то улыбнулась, а глаза ее наполнились слезами.

Сердце замедляло свой панический бег, оно билось еще очень быстро, но уже ровно и уверенно.

— Прошу вас ничего не говорить, — жестко сказал Владек, и только в тот момент она уяснила, что хотела сказать ему что-то хорошее, теплое и сердечное.

Его приказ задержал слова, но не помешал мыслям. Ведь он спас ее, этот парень, которого она не уважала, так часто унижала, к которому всегда относилась с неприязнью и с определенной степенью презрения. И нужно было наступить такой минуте, чтобы открыть в нем что-то совершенно неожиданное, какую-то мистико-материалистическую философию, что-то соединяющее в себе деизм Тиндаля и Лессинга с мироощущением Шопенгауэра и с пантеизмом Джордано Бруно, Гегеля или Спинозы. Пани Гражина знала эти взгляды и порицала, как не соответствующие ни науке, ни костелу, однако их эклектическая связь носила у Владека тот же энтузиазм или экзальтацию, что и у Бруно, сумасшедшего доминиканца, сожженного на костре, которого пани Гражина считала еретиком, опасным, но, конечно, не настолько, чтобы жечь его на костре. Он вызывал у нее определенную симпатию. Владек, может быть, не обладал этим огнем, но у него было что-то более неожиданное: чувства. Она это точно знала. Человек, которого она считала неспособным на какие-либо чувства… Так что же значит, его скептицизм, цинизм и неприятный моральный нигилизм?