Самолетов за спиной Мещерского встал, с грохотом отодвинув стул.

– Это был какой-то бродячий пес, довольно свирепый. – Мещерский оглянулся. – Простите, но я опять не понимаю, какое это может иметь отношение к вопросу о…

– И вы рассказали об увиденном патрульным?

– Мы шли парком. И я… да, я сказал. А что? Что в этом такого?

– А еще что-то было, кроме той собаки? – тихо спросил Самолетов.

– Нет. Больше ничего.

– А зачем вы туда ходили с Фомой?

– Он хотел увидеть место, где… ну, где все и произошло с Ирмой, его сестрой. Я его сопровождал.

– И там, на том самом месте, вы это и увидели?

– Что это? Собаку?

– Собаку, – сухо кивнул прокурор.

– Ну да. Там развалины беседки и какая-то карусель. Я потом слышал, что на ней вроде кто-то с собой покончил.

В кабинете снова повисла пауза.

– Не смею больше вас задерживать, – сказал прокурор Костоглазов чуть погодя.

Мещерский поднялся. Они втроем продолжали сидеть, смотрели на него.

– Да, одна небольшая просьба у меня к вам. Весь этот разговор пусть останется между нами, хорошо, Сергей Юрьевич?

– Конечно, но…

– И в беседах с местными жителями вы, пожалуйста, опускайте эту самую деталь – ну, прогулку по парку и встречу с бродячим животным.

– С собакой?

– А это точно была собака? – неожиданно спросил Иван Самолетов.

– Явно не волк. Правда, довольно крупный пес, смахивает, пожалуй, на московскую сторожевую.

– Вы и породу сумели определить?

– Да, кажется… А в чем, собственно, дело?

– Зрение – вещь обманчивая. Порой в сумерках дерево за человека примешь, куст за привидение и наоборот.

– Помните о нашей просьбе, Сергей Юрьевич. – Прокурор поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен.

Из прокуратуры Мещерский вышел, словно пыльным мешком ударенный. Чувствовать себя этаким болваном было противно. О чем был весь этот разговор в присутствии первых лиц города? Об убийстве Куприяновой, еще об убийстве пятнадцатилетней давности, о Фоме и Германе Либлинге, а еще о чем? Вообще, что они имели в виду? Что имел в виду прокурор Костоглазов? Как мог его прокурорский допрос свернуть с такой важной темы, как убийство продавщицы, на какого-то там бродячего пса? И в псе ли все дело?

Мещерский медленно плелся по улице. Кажется, в Тихом Городке у каждого своя история. Историю Фомы он слышал, в прокуратуре обиняками, намеками ему тоже пытались рассказать какую-то историю.

Проходя мимо домов, прятавшихся в тени палисадников, он смотрел на окна: а какие истории скрываются здесь, за этим вашим пыльным тюлем, за толстыми сибирскими котами, намывающими лапками и языком незваных, непрошеных гостей? И снова все тихо в домах, и сами они, и эта улица опять точно подернуты незримой паутиной. А там, на площади возле магазина, – народ. И откуда кто взялся – непонятно. И о чем шепчутся между собой – тоже непонятно.

Неожиданно улица свернула, и он оказался в местах уже знакомых. Вот и церквушка как там его… царя-батюшки Василия Темного. Вчера ночью они проходили тут мимо с патрульными, калякая между делом о… «Туристы любят такое-всякое, – вспомнилась ему фраза сержанта Байковой. – Жуть с местным колоритом».

Жуть? Эта самая жуть случилась несколькими минутами позже, когда они наткнулись на умирающую Куприянову. Но ведь доблестный сержант об этом тогда еще не знала, и ведь что-то совсем иное она имела в виду. И тоже напирала в беседе на «неразглашение сведений». О чем неразглашение? О том, что они с Фомой ходили в заброшенный городской парк и видели там…

Стоп. А что они видели? Место убийство Ирмы, поросшее полынью забвения. И все. И больше ничего. Остальное неважно.

Служба в церкви давно кончилась, но двери были открыты. Мещерский поднялся на высокое крыльцо. И обзор сразу расширился: за крышами домов стала видна площадь. Толпа уже разошлась. И все встало на свои места, словно и не случалось ничего ночью. Словно бурые пятна на асфальте и та цепочка следов, по которой они шли, были уже смыты, счищены поливальной машиной.

Мещерский прикинул расстояние. Во сколько они вчера были здесь, возле церкви? Где-то около часа ночи. Куприяновой нанесли ножевые ранения примерно за полчаса до ее смерти, так сказал прокурор Костоглазов, ознакомившийся с данными судмедэкспертизы. Они с патрульными не могли увидеть убийцу, потому что его уже давно не было ни в магазине, ни на площади. А камер видеонаблюдения на площади нет. Может, на мэрии установлены? Он напряг зрение, разглядывая фасад. Нет, эти технологии еще не добрались до городка, не по карману они городской казне. Да и зачем там какие-то видеопленки, когда и так известно, кто мог совершить убийство. Фоме вон ясно, что никто, кроме Германа Либлинга, не мог. Утром приехал, вечером подрался в ресторане, а спустя несколько часов ночью зарезал женщину, коротавшую время в пустом магазине в ожидании разных там алкашей, чтобы продать им водку. Герман вполне мог это сделать. Куда-то ведь он отправился после «Чайки», чем-то ведь был занят.

«На нем кровь ее должна быть, – подумал Мещерский, – три удара ножом нанести с такой силой. Столько брызг, потеков в самом магазине. И на нем до фига крови должно было остаться. И всяких там микрочастиц, следов ДНК. Интересно, а отчего его после убийства Ирмы Черкасс на эти самые ДНК не проверили? Хотя время-то какое тогда было. Развал, нищета, у милиции, у прокуратуры в глубинке денег на бензин, на бумагу не хватало, не то что на такие дорогостоящие экспертизы. А свою одежду с кровью Ирмы он догадался уничтожить по-быстрому, выбросить. Одежду ведь так и не нашли тогда… или нашли?»

Ну хорошо, а в чем, собственно, мотив резни? За что Герман Либлинг (в памяти снова всплыл зал «Чайки» и тип, так похожий на актера Хоакина Феникса из всеми сто раз виденного фильма «Гладиатор») мог убить Наталью Куприянову? За то, что узнала его и сообщила о его возвращении городу? Или просто за то, что попалась – одинокая, беззащитная – под горячую руку. «Он был в бешенстве после „Чайки“, вот и сорвал на ней свою ярость. А разве он был в бешенстве? – Мещерский тут же усомнился. – В бешенстве как раз был друг Фома…

Нет, о Фоме я не буду сейчас думать. Это почему же? Просто потому, что не хочу, не могу думать о нем вот так…»

Мещерский помотал головой, словно осу, мысль отгоняя. Герман Либлинг – вот кто убил Куприянову. Зарезал просто потому, что когда-то вот так же зарезал Ирму, которую… которую… По рассказу Фомы, получается, что он ее по-своему любил, желал, добивался. Вот и добился – не доставайся же ты нико…

А в прокуратуре первые лица города прозрачно намекнули, что их устраивает вот такая версия: Куприянова стала жертвой не вернувшегося в город маньяка, а какого-то случайного пропойцы, которому она не отпустила водку в долг. Но ведь пропойцу-то этого еще надо отыскать. Ищи-свищи его. А Герман Либлинг – фигура еще какая заметная. Может, они боятся, что он снова отвертится от обвинения? Вон на какой крутой тачке прикатил, и сестра у него – бизнесменша, следственно, и адвокаты будут ушлые, зубастые, таким палец в рот не клади, с такими в провинциальном тихогородском суде не состязайся.