– С собой? Постой, ты же говорил, это он ее…

– Его отец позвонил нам из больницы. Германа привезла туда «Скорая». Он, как потом сказали, совершил акт членовредительства. Вырезал у себя на груди ножом ее имя. Вырезал «Ирма» вот здесь. – Фома ткнул себя в грудь.

За окном проехала машина – Мещерский слышал гул мотора, скрип тормозов. Машина остановилась.

– Тогда впервые врачи сказали его отцу, что необходимо обследовать Германа у психиатра. Посчитали, что это эмоциональный срыв, что возможны суицидальные попытки. Ирму мои родители моментально отправили отдыхать в Крым, и больше в то лето на дачу она не вернулась. Германа возили в Москву, он там лежал в какой-то клинике, чуть ли не в ЦКБ, отец его туда устроил. Мне и жаль его было, и вместе с тем как-то не по себе становилось, страшно. Я его знал и уже чувствовал: так просто эта история не кончится, раз уже дело дошло до ножа, до крови… Помнишь, тогда из всех окон, из всех магнитофонов пел «Наутилус»: «Я закрылся в подвале, я резал… Я хочу быть с тобой…» И все такое прочее. Я знал, что так просто он Ирму в покое уже не оставит. Но я… Сережка, все дело-то было в том, что я… я и тогда еще был на его стороне! И я все сильнее любил его сестру и ждал, когда же он сдержит свое слово, уговорит ее… И знаешь, я дождался. Весной мы снова встретились все втроем уже в Москве. И там после одной какой-то тусовки Кассиопея очень просто, очень тихо сказала мне: «Ну что же ты, парень, давай». Все произошло в машине – в той самой их «Волге». Герман приехал на ней, он только недавно получил права. Мы целовались с Каськой в салоне, а он поднялся в квартиру, где мы до этого тусовались. В общем, оставил меня и свою сестру вдвоем.

– И что случилось потом?

– А потом было лето. И мы снова собрались здесь, в городке. Ирма сдала экзамены в театральное – она до этого все срезалась на турах, а тут сдала и была принята в Щукинское. Приехала порадовать деда новостью. Тут на берегу в парке оборудовали танцплощадку. Ну и вечером в выходной все собирались там, вся молодежь. Ирма такая была в то лето, они все снова бегали за ней косяками. Шубин из армии вернулся. Ради нее целые дни на танцплощадке светомузыку монтировал – она же у нас еще и пела ко всему.

– И что же все-таки произошло?

– Я не был в тот вечер там. Не был… А сестра пошла.

– Она ушла с кем-то конкретно?

– Илья за ней заехал на мотоцикле, прокурор нынешний. Там, на танцплощадке, были все они.

– А Герман?

– И он был – где-то поблизости. Ему же запрещено было приходить к нам, и запрет этот все еще действовал. Но он продолжал подбрасывать ей записки. На улице встречал порой – специально дожидался.

– Сестра о нем что-то говорила?

– Говорила, что у него с головой не все в порядке. Говорила, что он псих. Но знаешь, мне порой казалось, что с ее стороны это какая-то фальшь – все эти разговоры. Тот финт с ее именем, вырезанным на груди, произвел на нее впечатление, не то чтобы эта дикость ей понравилась, но… Женщин, их же, Сережа, понять порой невозможно. В общем, Ирма стала относиться к нему как-то по-иному, думала, наверное, что и с ним она будет играть, как кошка с мышью, как играла со всеми этими – особенно с Севкой Шубиным: хочу – зову, хочу – прогоняю. Только Герман хотел сам устанавливать правила игры. Как потом свидетели показывали – ребята с танцплощадки, – она ушла в тот вечер с танцев рано, всего-то начало одиннадцатого было. Я тебе показывал ту аллею – по ней до нашей дачи было напрямик минут десять хода. Она шла домой, а Герман ее там на аллее встретил. Специально караулил – ну и встретил одну в темноте.

– Ты говорил, там еще вроде был какой-то свидетель.

– Полуэктов – сторож и смотритель аттракционов. Он показал, что видел мою сестру на аллее и парня, который ее догонял. Сказал, что парня видел со спины. Когда Германа задержали, опера его тут же негласно предъявили Полуэктову, и тот его твердо опознал.

– А как его задержали? Как быстро? – спросил Мещерский. Хотел добавить: «И почему именно его?», но не добавил.

– Ирму нашли возле беседки для шашлыков. Она была мертва. Множественные ножевые ранения, на ее теле живого места не было. Ее явно пытались изнасиловать, но, видимо, она сопротивлялась, и тот, кто на нее напал, начал бить ее ножом, а чтобы не кричала, не звала на помощь, забивал ей в рот горстями щебенку, гравий. Я ее видел потом в морге. Там уже ничего не было от нее прежней. Как только ее обнаружили, сразу же сообщили нам. О ней и о Германе Либлинге весь город знал, и никому не надо было объяснять, кто ее убийца. Его задержали. Искали одежду, в которой он был, – там кровь должна была быть, и вообще следы. Но со свежей кровью одежду не нашли, нашли другую, и на ней были следы крови. Я знаю, что провели экспертизу и группа крови совпала. Но оказалось, что и у Германа та же самая группа крови, он сказал, что это его кровь, а не Ирмы.

– Он отрицал свою вину?

– Конечно, отрицал, он никогда не был дураком на этот счет. Но все уже знали, что он маньяк. Весь город уже это знал после той давней истории с собакой. И я, понимаешь ты, я тоже всегда это знал. Только я… я пропускал это мимо сознания, точнее, допускал, пока это самого меня не касалось. Ведь не кто иной, как маньяк, заставил свою сестру переспать со мной на заднем сиденье «Волги». Свою сестру он мне отдал, как король отдает вассалу наложницу, а мою сестру он семь раз ударил ножом в живот, в шею, в лицо…

– Но как же так вышло, что его отпустили? Как он избежал суда?

– Дело начало разваливаться, уже когда его задержали. Сначала с экспертизой ничего не вышло. Потом Полуэктов – главный свидетель обвинения – отказался от своих показаний. Я думаю… Либлинг-старший просто заплатил ему. Сына надо было спасать. Спасать надо было свою ученую карьеру, репутацию. Он же работал в оборонке на секретном закрытом полигоне. А тут такое зверское убийство. Свидетелю Полуэктову заплатили, и он отказался от своих показаний. Сказал, что не уверен, что было темно. И что, хоть он и видел того парня, догонявшего мою сестру, только со спины, это был точно не Герман. А кто-то другой.

– И думаешь, что он только ради денег изменил свои показания?

– А ради чего же еще? Впрочем, его уже об этом не спросишь.

Мещерский вспомнил ржавый остов карусели.

– Я отдал следователю записки Германа моей сестре, только они уже ничего не могли сделать для обвинения. У защиты появился еще один свидетель.

– Кто же?

– Кассиопея, – тихо сказал Фома. – На допросе она заявила, что ее брат ни в чем не виноват. Что в тот вечер он не отлучался из дома. И все время был с ней.

– Показания сестры, вообще родственников, в таких делах, как убийство, – не алиби, – возразил Мещерский.

– Неудача с экспертизой, отказ Полуэктова, показания сестры – все сложилось в довольно определенную картину. И Герман сам все категорически отрицал. Все доказательства лопнули, и дело развалилось. Прокуратура не стала направлять его в суд, а прекратила за недоказанностью. Германа выпустили из-под стражи. Как говорят: «висяк», хотя все в городе знали имя убийцы. Кассиопея была уверена, что это она спасла Германа. Я вот мечтал, что она будет моей женой, детей мне родит, а она сделала все, чтобы убийца моей сестры избежал наказания, – Фома оскалился, – маньяка спасла, меня предала, тварь… грязная лживая гадина…