Я разворошил дремучий мирок, и мне захотелось ежиться и дрожать. Какие — то неведомые жучки, гусенички побежали во все стороны, посверкивая глянцевыми спинками, и не на шутку чудилось, что вот — вот летучая мышь с омерзительным визгом бросится в лицо и пронзит скулы загнутыми нестрижеными ногтями. Всюду царил тлен и прах, и запах, помимо воли навевающий тоску — особый настой нежилого дома, — преследовал здесь в каждом закутке. Для начала я выставил рамы, между которыми ползали сонные мухи, надеясь, что солнце разгонит всю эту живность, лишив дерево вожделенных мокрот. Потом я позавтракал яблоком, подобранным у могилы, и прилег на кровать, бросив под голову тощую подушку в зеленой наволочке. Под подушкой оказался забытый измятый галстук. “Arrow” было написано на бирке.

Проснувшись, я вскипятил чаю и принялся за свои владения основательно. Фотографию, взглянув на нее мельком, я отложил на стол. Пузырьки, еще хранящие запах лекарств, оболочки, кастрюли и гнутые алюминиевые ложки, жестяные коробки из — под чая, стопки отглаженного белья, трехлитровые банки, россыпи пластмассовых крышек и прочее — все это в отвал, как говорят угрюмые археологи. Все мне виделась как живая одна заветная банка — жестяный восьмиугольник, кромка несмело поедена ржавчиной, на гранях у него — золотые слоны, а внутри другое золото — золото шершавых ассигнаций. Забрался даже на чердак — там нашел один тяжелый и темный воздух, да у печной трубы валялась какая — то железяка, которой лет девятьсот назад в этих краях цены бы не было. Замечательно, что я все время оглядывался, как вор, и, так озираясь, неизменно натыкался на строгие старческие глаза иконописного хозяина в фольговой ризе, — я словно опасался, что меня застанут врасплох, хотя, согласно документам, я был здесь полный хозяин. Это безумие кончилось, как и началось, — оборвалось как — то сразу. Привалившись к стене, я уставился на кусок картона, откуда на меня смотрели натужно сосредоточенные мальчики. На шее у старшего темнел пионерский галстук. Оба были коротко подстрижены грубыми деревенскими ножницами, и только неровные челки прикрывали лбы, как в “залах” деревенских домов бахрома салфетки свешивается на экран телевизора.

Мне и вправду суждено было напугаться, только не того, чего я опасался. Пришла соседка, позвала обедать. Она появилась со стороны гладко выкошенного проулка. Это была дородная женщина лет шестидесяти, чем — то похожая на одну известную киноактрису, всю жизнь игравшую простоволосых героинь.

— Мне Пашка за вас говорил, — сказала она крикливо, — говорил, что приедете. Пойдемте, я борщ сварила, борща вам налью.

— Когда говорил? — спросил я слабея.

— Да когда ж? Когда брата привозил хоронить. В марте, что ли.

Я пошел за ней, на звук ее голоса, как крыса за Нильсовой дудочкой.

— А я слышала утром — то, как машины прошли, слышала, что остановились, а потом глянула — доски с окон кто — то посрывал. Кто — то, думаю, есть, дай схожу, — рассказывала она глубоким, но легким кубанским голосом, одновременно и высоким и грудным.

Ее жилище отличалось от Пашиного разве только тем, что содержалось в порядке. Такой же домишко, поставленный на высокий фундамент из гладких речных камней, два навеса для сена с острыми кровлями, беседочка, плодовые деревья и прямоугольная клумба с космеей на тонких высоких стеблях. Через двор, повиливая, бежал неширокий ручей, в чистой воде которого можно было порой заметить рябой бросок форели. Могилы тоже были, но здесь они отстояли от дома, едва заметные в зарослях кустарника.

Навстречу нам, потрясая лохматой головой, выскочил огромный кавказец. Она взяла его на ржавую цепь, и скоро он улегся в тень, положив морду на мохнатые лапы. За ней я пересек дворик, наступая на тень от бесплодного винограда, которая дрожала на утрамбованной каменистой земле рыболовецкой сетью. Среди оснований фундамента выделялся один круглый обработанный камень, имеющий форму таблетки сухого спирта, увеличенной стократ. Его поверхность была сплошь иссечена выемками, как будто острием стамески.

— А, это от черкесов остался, что раньше здесь жили, — пояснила женщина. — Мельница. — Она приблизилась и тоже посмотрела на жернов и потрогала выемки пальцами.

На камне, в промежутках тени, плавали разводы солнца, словно жернов лежал в неглубокой прозрачной воде. День был ясный, но не жаркий.

Мы зашли в комнату, служившую сразу и спальней и кухней. Солнце лежало на широких досках пола прямоугольными трафаретами, растягивая форму окошек. Плетеная проводка, вылезая из — под черного выключателя, взбиралась по стене и на потолке заканчивалась патроном и лампочкой в абажуре зеленой гофрированной бумаги.

Перед тем как меня позвать, она лущила кукурузу. Посреди комнаты стоял эмалированный таз, до половины засыпанный бледно — янтарными кукурузными зернами. Над тазом стояла табуретка, и на ней лежал початок в листьях настолько сухих и тонких, что они напоминали оберточную бумагу.

— Вы бы рассказали мне, что он здесь делал, — попросил я.

— Делал что? — Она бросила початок в таз и присела на табурет. — Брата — Вовку — зарыл, — сказала она. — С дедом моим ямы копали.

Я припомнил холмики, показавшиеся мне свежее остальных.

— Ямы? — спросил я. — Почему ямы?

— Одну Володе, — пояснила она степенно, — другую себе. Вторую — то себе насыпал.

— Как себе? — На секунду мной овладело смятение.

— Сам себя похоронил, — усмехнулась она.

— Но простите… — Я пришел в замешательство. — Он в Москве похоронен, на моих глазах.

Она пожала плечами и ненадолго задумалась.

— Видать, мертвый уже отсюда поехал, — рассудила она.

Что — то ведь хотела она сказать?

— Сам он, сам. — Она посмотрела на меня с удивлением, как будто только сейчас, после того как она все объяснила, до нее дошел смысл вопроса.

Она совершенно не стояла на месте: когда она отворачивалась или выходила за чем — нибудь на крыльцо, ее низкий голос глухо доносился до меня из солнечной тишины, когда была внутри, он гудел, как линия высоковольтной передачи.

— На охоту с дедом моим сходили на Кислый. Джайрана принесли. Там источники, нарзан по скале течет, потому Кислый называем. Пастухи там балаганы поставили, балаганы теперь стоят, есть где побыть… Дед мой туда пошел — то. Сегодня утром ушел, дня два, может, и проходит.

— А чего там звезда стоит, я видел?

— Так памятник. Тут немец шел через перевалы, к морю хотел, а наши — то не пускали. Ох, сильно бились! Это оружие потом горами, горами лежало. Все понабрали. — Она махнула рукой в сторону самого села и позвала меня во двор. — Я тогда девчонка была. Помню, здесь шел командир и с ним матрос. Наши. Так немец ему прямо в рот попал. Прямо в рот. Командир этот рот открыл, сказать хотел что — то матросу — то, и он прямо в рот попал. Вот здесь он упал. — Она стала озираться и вспорола воздух полной рукой. — На этом самом месте. Во — он горка, видите? Оттуда тот немец стрельнул.