— Да.

Она указала на лысую вершинку, подступы к которой по траверсу террасами закрывали осыпи крупных бледно — розовых камней.

— Так он потом за изгородью у нас лежал, мать плащ — палаткой его накрыла. Часа два лежал, потом забрали его от нас… А мы — то подкрадемся и эту палатку — то поднимем и смотрим на него, смотрим. То — то дуры… Дети, чего мы там понимали. Да все равно страшно. — Она присела на минуту. — Здесь у нас два раза немцы прорывались, как его, главный город у грузин, из Тбилиси из этого курсантов привезли, там у них училище было, с голыми руками на перевал ползли, все молоденькие ребятки, так их одними камнями побили, немцы — то, сверху камни катили, да еще и смеялись. Без числа потом лежали, без числа… Так — то оно.

— Сколько же?

— И — и, милый ты мой, кто же их считал? — Она коснулась щеки согнутыми пальцами и проговорила нараспев, качая головой: — Все горы тут косточками усеяны. А то, абхазцы — пастухи говорят, что ни лето, из ледника вытаивают. Подумать страшно. Мы иной раз пойдем с моим да закопаем. А как хоронить? Мы что, понимаем в них, что ли? Так, откинешь с дорожки, и на том спасибо. Раньше туристы ходили, хоронили, звезду вон поставили, с девушками, с гитарами, а теперь никто и не ходит — боятся… Не ходит и песен не поет, — повторила она и, вздохнув, встала со стула.

— Да, — заметил я, — сейчас, пожалуй, еще страшней.

— Ничего, — сказала она спокойно. — Имеем оружие, имеем кони…

Солнце переместилось, переливаясь между ветвей и в прорехах сенного навеса. Его блики, рассеянные на листве, таяли на глазах, будто высыхали, испарялись. Тени развернулись и стали еще длиннее. Окаймленные движением листьев, они трепетали на белых стенах домика, на траве и — едва различимые — на черно — жирном рубероиде, которым была затянута стенка сарайчика.

— А то пограничники… видели пограничников?

— Да.

В распахнутую дверь к нам вторгался шорох травы и листьев под солнечным ветром, голоса птиц, все это перемешивалось, сливалось в неровный ликующий гул. Казалось, что шуршат даже тени, прозрачные рядом и черно — синие вдали, образуя мягкий фон, который и создает особую, напитанную солнцем, вязкую послеполуденную тишину. В этой дремучей ленивой безмятежности возникали мимолетные звуки, неуместные и одинокие, как одинокие кусты в степи.

— Вот. Пограничники, — сказала женщина. Она вытащила из — под стола ведро, липкое и блестящее по верхнему ободу, над которым закружили согнанные мухи. Одна муха села мне на колено и деловито ползала по остро выступающей чашечке.

— А вы как думаете, есть бог? — спросил я сам не знаю почему.

— Я — то? — Она немного смутилась и улыбнулась застенчиво, как будто речь зашла о первой любви. — Вроде и есть, да никто ж не видел. А сказать что нет — нехорошо. — Она задумалась и остановилась с тряпкой в руке, прижав ее к фартуку. — Так. Живем…

Загремела цепью собака, вышла на солнце и потянулась.

— А верить — то надо, — сказала она, отвернувшись к вершинке, где когда — то сидел немецкий снайпер, и глядя туда из — под жесткой, дубленой руки.

Я положил локти на колени, и муха взлетела с встревоженным жужжанием.

— Так нет же бога, — усмехнулся я, уткнувшись в ботинки. — В кого верить?

Она вернулась к столу и стала, глядя в окно.

Изнутри оконные рамы были выкрашены синей краской. Через окно нам был виден участок двора. В огороде, окропленная солнечными брызгами, стояла шалашиками срубленная кукуруза. Ветерок, налетавший несмелыми порывами, украдкой шелестел сильно высохшими длинными и узкими ее листьями.

— Просто верить. Без бога.

— Часто он к вам заходил?

— Да заходил, а как же. С дедом с моим все они… Да и так заходил…

Она вышла на крыльцо и выплеснула в цветы бурую воду из ведра.

— А что говорил?

— Говорил, что… Ничего он не говорил. Все сидит и молчит. У окна любил сидеть. Бумажка его у меня лежит. Посмотри, может, что важное написано. — Она подошла к фанерному буфету и стала рыться на полках, сгребая пустые банки от кофе, открытки, коробки монпансье, съеденных давным — давно, пластмассовые коробочки неизвестного предназначения — словом, все то, что в сельских домах на подобных полках хранится навалом. — Все, бывало, что — то черкал на ней. Цифры какие — то.

Наконец бумажка отыскалась. Это был кусок листа, неровно вырванный из клетчатой тетради. Он и впрямь был весь исписан какими — то цифрами, я разобрал даже номер телефона, судя по номеру, московского, однако этот набор цифр мне был не знаком. Повертев и так и сяк, я хотел уже его отложить, если бы на оборотной стороне не обратил внимание на рисунок, аккуратно исполненный в манере наивного искусства. Рисунок изображал качели, на перекладине которых сидел, откинув кудрявую головку, маленький человечек с крыльями, похожий на летающего муравья. Что — то в этом сюжете показалось мне знакомым, но я долго не мог сообразить, что именно.

— А я слышал, тут у вас гномов видели, — сказал я. — Якобы гномы — ну, карлики такие — здесь какой — то выход имеют.

Она глянула на меня с улыбкой, с каким — то радостным изумлением. Ее подбородок удивленно прильнул к шее, и между ним и шеей образовалась серповидная складка.

— Та ну — у, — протянула она. И звуки, следовавшие за согласными, потянулись в солнечных сумерках комнаты, как истончающиеся хвосты комет. — Кто вам такое сказал?

Она заходила по комнате, наполняя ее всю своим несуетливым движением. Пол глухо отдавался под ее тяжелыми ногами, отзываясь на каждый шаг приглушенными вздохами. Мне было слышно, как она тихонько и озабоченно повторяла, уже не вникая в смысл того, что произносила:

— Какие такие хномы… Какие такие хномы.

Дед ожидался только назавтра, а то и позже; я допил компот, синеватый от терна, и вышел посмотреть окрестность. Мимо плетенных из веток заборчиков вниз, в село, тянулась почти неезженная дорога. Метров через сто пятьдесят она выводила на поляну, сплошь покрытую рослыми папоротниками. Вокруг высились маленькие ровные хребты — словно стенки пиалы, а в том месте, где — в соответствии с образом — мерещился скол, вставала дальняя вершина — голая, изрезанная водами по всей плоскости, ибо она казалась плоской, похожей на кусок слюды; днем бежевая, а ночью серебристая. Особенно это сходство приходило на ум, когда закат, сверкая и переливаясь, медленно полз по ней снизу вверх и неуловимым движением дирижерской палочки соскальзывал с кончика вершины, возвращая ему привычный колорит.

На этой поляне костенел остов монастыря, точнее, еще не монастыря, а пока только колокольни, поставленной на каменную основу. Все это походило на выброшенную на берег и сожженную каравеллу конкистадоров, хотя дело — то шло о “возрождении”. Чуть в стороне под высоким навесом устроилась лесопилка, а еще дальше белел обнаженным деревом свежесрубленный дом столичного священника.