Она говорила тихо, с усилием, но каждое ее слово громом отдавалось в ушах Крупенина. Он отпустил ее и попятился. Все его лицо выражало глубочайшее отчаяние. Она же и вовсе не смотрела на своего мужа. Она смотрела перед собой.

Море по-прежнему шумело, накатываясь на берег. Ветер шевелил сосны на дюнах. В старом доме вздыхала неприкаянная душа убиенной купчихи. Но на ее вздохи никто не откликался. Супруги Крупенины больше не появлялись в Сестрорецке.

Эмиль Эмильевич уже сто раз подскакивал, вставал со стула, ходил туда-сюда, опять садился, перекидывал ногу за ногу, тыкал в половицы концом трости, изящнейшей и моднейшей вещицы. А следователя все не было. И это понятно, у них, у полицейских, так заведено, позвать человека, и томить его, пусть мается, ждет, трясется от страха и неуверенности. А когда уж воля его ослабеет, тут и взять его тепленьким.

– Господин Перфильев? – Сердюков быстрыми шагами подошел к кабинету и отпер скрипучую дверь. – Пожалуйте, сударь.

«Какая гадкая физиономия у этого следователя. Весь какой-то белобрысый, невзрачный. Ни одного яркого пятна, ни губ, ни глаз, ни бровей. Лицо точно как блин. Глаза рыбьи, нос крючком. Господи, какой неприятный человек!»

«Какая отвратительная физиономия! Выспренный щеголь! Фат! Все нарочито модно, ярко, как попугай! Точно попугай! А глазки лживые, неспокойные, бегают. Пальчики нервные теребят то стек, то перчатку. Что волнуетесь, голубчик?»

– Что вы волнуетесь так, сударь? – полицейский придвинул стул, сел на него. Хрустнул стул и что-то внутри самого Сердюкова.

– Не каждый день, знаете ли, вызывают на допрос в полицию, – Эмиль Эмильевич пытался овладеть собой и говорить спокойно.

– Полноте! – следователь казался вполне добродушным. – Это и не допрос вовсе, так, беседа. Можно сказать, дружеская.

– Извините, запамятовал, что наше знакомство уже перешло в дружеское общение, – мягко заметил собеседник. Сердюков усмехнулся.

– Иногда трудно определить грань, где начинается дружба, где ненависть, где любовь. С любовью вообще все очень непонятно. Разные люди по-разному ее толкуют. Иные и вовсе за любовь принимают вещи странные.

– Вот уж не ожидал, что наша беседа будет посвящена таким эфемерным материям! – подивился Перфильев, откинулся на спинку стула и уткнул конец трости в пол. Нет, положительно замечательная вещица, и недорого!

– Да, но порой эфемерные материи находят свое воплощение в весьма грубых и неприятных вещах! Многие преступления в Петербурге совершаются именно на почве несчастной любви, безумной дикой ревности и прочих романтических оснований.

Сердюков перебирал на столе какие-то бумажки и вроде как и не глядел на своего собеседника.

– Не понимаю, где вы тут углядели несчастную любовь и все такое? Умер ребенок госпожи Иноземцевой, скончался от дифтерии. – Перфильев выразительно пожал плечами и весь как-то передернулся.

– Это вторая смерть ребенка в семье, – уточнил следователь.

– Что ж, это ужасно, я сочувствую госпоже Иноземцевой, но ведь такое случается, и довольно часто, не так ли? Оба ребенка погибли от естественных причин! Один при родах, другой от болезни, – трость опять ткнулась в пол.

– Похоже, что и так! Конечно! Скажите, господин Перфильев, ваши отношения с госпожой писательницей, они… как бы вы сами их назвали? – Сердюков временно оставил бумаги на столе и принялся выдвигать ящики и там копаться. Со стороны могло показаться, что его беседа с посетителем носила беглый, поверхностный характер.

– Помилуйте! – Перфильев покраснел и насупился. Он не ожидал такого поворота разговора. – Это неприлично, обсуждать такие деликатные материи!

– Прилично, прилично! – несколько грубовато отмахнулся следователь. – Прилично все то, что поможет следствию!

– Следствию? Значит, вы все же видите тут некий злой умысел? – изумился Перфильев.

– Позвольте мне пока оставить мои соображения при себе. Так как же вы назовете свое чувство к Юлии Соломоновне?

– Это черт знает что такое! Вы переходите все допустимые границы приличий! – своим недовольством Эмиль Эмильевич пытался выиграть время, чтобы собраться с мыслями.

– Возможно! Так как же? – упорствовал полицейский.

– Ах, боже мой! Ну, разумеется, это уважение, она дочь моего издателя, благодетеля. Восхищение талантом. Что же еще?

– Разве вы не вынашивали мысли жениться на ней и таким образом резко переменить свое положение? – Следователь задвинул ящик и снова стал листать бумаги, лишь изредка поднимая голову в сторону Перфильева.

– Если я скажу, что нет, вы решите, что я лгу. Такая мысль мелькала в моем сознании, но она не нашла своего осуществления. – Эмиль Эмильевич резко сглотнул, острый выпирающий кадык ходил ходуном.

– Юлия Соломоновна не сочла вас подходящей партией? – В голосе следователя промелькнула усмешка.

– Юлия Соломоновна не испытывала ко мне ровным счетом никаких чувств, которые могли бы ее подвигнуть на этот брак. – Эмиль Эмильевич выпалил эту фразу, замолк, словно решаясь на нечто, и вдруг почти спокойным тоном продолжил: – Она вообще ни к кому не испытывала чувств. Крупенин просто, как ловец, захватил ее, воспользовался моментом, когда ей было тяжело. А любви там нет! Нет совершенно, это я наверняка знаю!

– Неужто Юлия Соломоновна посвящает вас в свои интимные тайны? – усомнился полицейский. Кажется, собеседник попал в коварно расставленную ловушку беседы.

– Ах, то и не тайны вовсе. Верней, они не столь важны для Юлии Соломоновны, по сравнению с творческим поиском. Вот куда мне открыты двери, вот где я хозяин! – разоткровенничался Перфильев. – А то, что не стал ее супругом, так это вовсе меня не задевает. Ведь Иноземцева-писательница принадлежит мне!

Славно, славно! Давай, дружок, что еще у тебя там, в твоей гадкой душонке?

– И вы так запросто говорите мне о подобных странных вещах, разве это не самая страшная тайна и ваша, и Юлии Соломоновны? – продолжал недоумевать следователь.

– Вы имеете в виду Крупенина? Этого грубого мужлана? Да, он ревнует, но это смешно. Разве можно ревновать к творчеству, к полету мысли, к сонмищу образов? У него примитивные представления о взаимоотношениях полов. А мы с Юлией – да, да, мы с Юлией выше этого. Мы на небесах, и туда не запрыгнуть мужу с его глупой вульгарной ревностью. Нет, вы представьте, – Перфильев так разошелся, что уже как будто бы и вовсе не стеснялся полицейского. Его щеки горели, глаза сверкали. – Представьте, никто и никогда не имел таких возвышенных и возбуждающих отношений с женщиной. Притом что я и пальцем ее не трогаю! Мне ни к чему! Я испытываю такой полет, такие страсти, которые неведомы, так сказать, при обычном, естественном общении! – Перфильев даже прикрыл глаза от удовольствия.

– Но, сударь, прошу прощения, разве сие нормально для здоровых людей? – Сердюков все чаще бросал на Эмиля Эмильевича быстрые изучающие взгляды. Бумаги отодвинулись на край стола. Что это за цирк, за представление? Игра? Блеф? Неужто он иной, чем казалось, тоньше, хитрее?