— Встанем впереди и с краешка, — сказала Няша, — поближе к Кремлю.

— А чего так? — спросил Иван. — Отсюда лучше видно.

— Увидеть можно и в огментах, — ответила Няша. — Люди сюда не смотреть ходят, а сердце раскрыть. У стены чувства сильнее. А дома Гоша все глушит. Проверено.

Иван не слышал прежде такой вариации на тему ГШ-слова — похоже, Няша обитала в субкультуре, о которой он не имел понятия.

Публика на Манежке собралась разношерстная — курсанты претория в черных комбезах, охотнорядцы, игуменитарии в промо-рясах с рекламой, приезжие помещики в дворянских картузах, барышни в разноцветных платьях-колоколах, раздуваемых приятным ветерком. Было много детей. Одним словом, праздник…

Няша взяла Ивана за руку и повела его сквозь толпу. Ивану нравилось прикосновение ее твердой маленькой ладошки — он только жалел, что упустил момент первым взять ее за руку, чтобы было по-мужски. Ветерок отдавал навозом и горелым можжевельником, и, пока Няша вела его за собой, Иван несколько раз прикрыл глаза, представляя, будто идет по деревенской улице.

— Вот здесь, — сказала Няша.

Она остановилась примерно посередине между закопченным углом «Москвы» и белой кремлевской стеной. Вокруг было много сердомолов — парни в галифе, щегольских лаковых сапогах из крокодиловой кожи, черных шелковых косоворотках и кепках с белым андреевским крестом. Сердомолки носили подчеркнуто асексуальные бесформенные платья, как Няша — и, конечно, выглядели в них более чем сексапильно по контрасту с гламурной модой, давно уже натершей всем глаза… Или, может быть, форменные платья просто напоминали о порнухе, где каждый третий клип был про школьниц-сердомолок, раздвигающих немолодые плохо бритые ноги среди плюшевых заек и мишек.

У сердоболов была своя эстетика, не пересекавшаяся с тем, что изо дня в день советовала Афа. Представив себя в крокодиловых сапогах и черном шелке, Иван ощутил странное удовольствие. А что, вполне…

Над толпой поднялась кумачовая лента с надписью:

СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ЕВРАЗИЙСКИЕ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ДЕМОКРАТЫ-ОХРАНИТЕЛИ (б)

Лента была такая длинная, что напоминала китайского дракона на палках — вроде тех, которых носят по Китай-городу на восточный Новый год. И держало ее не меньше десяти человек — но все равно на расшифровку символа (б) не хватило места. Впрочем, все и так знали.

— Здесь Дух дышит, — сказала Няша.

— Какой?

— Святой слэш русский, — ответила Няша. — Как в сказках…

Иван поморщился, но решил не возражать.

— А почему, кстати, вас называют «сердобол-большевики»? — спросил он, кивая на кумачового дракона. — Правильно ведь будет «сердо-большевики». Или «сердоболы». Получается, «б» два раза расшифровывают.

— Хорошее слово не грех и повторить, — улыбнулась Няша и чуть сжала ладонь Ивана. — Смотри уже… Начинают…

Иван поднял глаза на экран.

Там появилась картинка — улан-баторы, сердобольская конная гвардия, оставшаяся после парада. Красные шелковые халаты. Шлемы с длинными красными хвостами. Грозно и красиво.

Уланский строй стоял совсем рядом, на Красной площади — и Иван понял, откуда долетало конское ржание. Камера снимала всадников с точки ниже человеческого роста, и строй нависал над зрителем. Над шлемами видны были белые зубцы кремлевской стены.

Оркестр заиграл веселый и страшноватый военный марш — одну из тех мелодий, под которые люди, верящие в распятого бога, ходили когда-то на рандеву с картечью. Задолго до чипов. Задолго до банок. Задолго до карбоновой эры. Как свежо, должно быть, было на земле! От живших тогда остались только битые артефакты да кости, а музыка словно вчера написана, и до сих пор от нее томится и вздрагивает сердце. Кажется, вот прямо сейчас откроются раззолоченные двери — и то ли мазурку танцевать, то ли в бой…

— Тотлебен, — прошептала Няша.

— Тот — это какой? — спросил Иван.

Няша засмеялась.

— Музыка так называется.

Строй улан разделился, и в просвете возник розовый как заря мавзолей — наш трижды отстроенный заново храм, как пели в сердобольском гимне. Трибуна была еще пуста, но на брусчатке перед караулом уже стояла вереница конных лафетов, затянутых красным шелком.

Экран переключился на камеру дрона, висящего у дверей мавзолея. Они открылись, и заиграла другая мелодия — тоже военная, но уже гораздо более конкретная, без всякого намека на мазурку.

— Марш Преображенского полка, — сказала Няша.

Четверо гвардейцев бережно вынесли на скрещенных палашах хрустальную банку с плавающим в зеленоватой жидкости мозгом — и поставили ее на лафет. Дрон спикировал к банке, чтобы дать крупный план.

— Ленин! — объявил над площадью диктор. — Великий Ленин, чей мозг продолжает жить с нами и сегодня — в наших мечтах и надеждах, в нашем запредельном евразийском хотении справедливости, воли и правды!

Первый лафет тронулся, и сразу же в дверях появилась следующая четверка с палашами. По их напряженным лицам было видно, что этот груз тяжелее.

— Сталин! — пророкотал диктор. — Из-за вредительства контрреволюционных элементов, проникших в партию, его мозг не сохранился, но мы гордо возрождаем его в виде гранитного символа… Рисунок извилин восстановлен по материалам вскрытия…

Дрон дал крупный план другой банки, где покоился грубовато высеченный из розового гранита мозг, залитый чем-то желтым.

— Камню не нужен бальзамический раствор, — продолжал диктор. — Микропамятник гению человечества плавает в вине «цинандали», которое вождь очень любил при жизни… Символ величия в символе радости, разве это не прекрасно? Как и Ленин, Сталин живет в наших сердцах…

Лафет с «цинандали» тронулся, а в дверях мавзолея уже появилась новая четверка гвардейцев с палашами…

— Босой, туман нужен?

Услышав слово «туман», Иван от неожиданности даже выпустил Няшину ладонь — и отвлекся от трансляции. Няша, похоже, ушла в сопереживание так глубоко, что ничего не заметила. «Босой» означает, что сапоги не сердобольские. Ну да, есть такой грех…

Рядом стоял молодой сердобол с изможденным лицом. Курильщик, понял Иван, причем заядлый. У таких хороший продукт.

— А с чего ты взял, что я туман ищу?

— Ежик ежика чует, — ухмыльнулся сердобол.

— У тебя какой?

— Иранские спички.

Одноразовые вейпы, расшифровал Иван. На одну тягу. Самый крутой стафф. Надо брать на все, такой редко бывает.

— Пошли, — сказал он.

— Давай я сюда принесу, старшой велел не палить телегу. Сколько тебе?

— Почем?

— По семь боливаров.

— Давай пять штук. Нет, семь.

— Ты как платить-то будешь?

— С кукухи на кукуху норм?

— Норм. Только тогда бабе перечислишь, я с собой приведу. В случае чего — платил авансом за будущие интимы.

— Понял, — осклабился Иван.

Опасения окончательно отпустили. Все происходило по обкатанной схеме. В универе иранские спички продавали по пятнадцать, в лучшем случае по двенадцать. Вот, значит, где их берут…

Барыга затерялся в толпе. Теперь надо было внимательно глядеть по сторонам. Иван больше не смотрел на экран и даже не впускал в себя смысл, содержавшийся в баритоне диктора — просто пропускал его сквозь уши вместе