– Серега! Слышь, Серега! Четыре!

Олька открыла глаза и затаилась в пионах.

Сосед дядя Вася с удочками скребся в окно, чуть приплясывая от утренней свежести.

– Серега!

Но в избе было тихо и сонно.

Дядя Вася потоптался, сплюнул смятую папироску, поправил на голове широкополую панаму, поднялся на крыльцо и решительно забарабанил в дверь.

– Серега! Рыбалку проспишь!

В свежести и нежности занимавшегося утра звук кулака, в сердцах долбящего по дереву двери, казался особенно неуместным.

В избе послышалось наконец какое-то шевеление, и Олька поглубже забралась в кусты.

Дверь открылась. Поеживаясь, в одних трусах, на крыльце возник он.

– Че орешь?

– Как че орешь? – возмутился дядя Вася. – Меня поднял, типа, на рыбалку, на рыбалку… А сам дрыхнешь…

Он сонно почесывался и криво зевал.

– Да чет я… это… передумал…

– Спать надо ночами, а не с женкой баловаться, – заворчал дядя Вася. – Иди штаны надевай… и удочку бери… Даром, что ль, я вставал…

Он засмеялся.

– Васька, иди один… у меня Светка счас проснется… сам понимаешь, не до рыбалки мне…

Дядя Вася хмыкнул и нахмурился.

– Нас на бабу променял, так? Не друг ты мне больше, поня́л?

И, сердито надвинув панаму на брови, затопал с крыльца.

Он шагнул было в избу, но остановился.

– Васька! Стой, дурак… Стой! Сейчас штаны натяну…

И исчез, хлопнув дверью.

Дядя Вася остановился, поставил ведро, сдвинул свою широкополую панаму на затылок, прислонил удочки к забору и снова закурил.

Минут через пять появился он в штанах и с удочками.

– Второе ведро-то брать?

– Нешто не подеремся! Иль ты всю рыбу из озера взять вздумал? Экой ты… неуемный…

Дядя Вася подхватил удочки и стремительно зашагал по улице.

Он нехотя поплелся следом.

– Нешто тебе на Северный полюс переть? Три шага до озера. Счас придем, скупнемся, у меня в термосочке чаек… самый рассвет – самый клев… Глянь, благодать-то какая, а ты дрыхнешь, – доносилось до Ольки бурчание дяди Васи.

Озеро и впрямь было рядом. Стоявшая на взгорке деревенька сбегала к нему кривой пыльной улочкой, и даже отсюда, из кустов, сквозь просветы штакетника, Ольке было видно постепенно загорающееся в рассвете его гладкое темное зеркало.

Она подумала подняться и уйти в дом, чтобы ее не хватилась мать… Но тут из-за горизонта над озером выкатился огромный золотящийся бок солнечного колобка и спустя секунду брызнул в чернеющий озерный глянец первыми стрелами лучей. Озеро заволновалось, бегущие по нему тени стали стремительно отступать в заросли осоки и вскоре исчезли.

Перечеркнутое черными линиями проводов, словно опираясь на две лапы стоящей на берегу озера ЛЭП, над миром встало огромное светило, и на его фоне две удаляющиеся фигурки казались маленькими черными муравьями.

Как зачарованная, смотрела Олька на это торжество рассвета, на откуда ни возьмись начавших перепархивать с ветки на ветку птиц, затрещавших, загомонивших, словно торговки на базаре, беспорядочным многоголосьем. Наконец расслабившись, полулежа, в блаженной полудреме Олька легко улыбалась этому солнцу, этому утру и сама удивлялась себе – еще не было ей в последнее время на душе так светло и спокойно.

Между тем дошедшие до озера рыбаки положили удочки, он стал стаскивать с себя штаны, что-то, видимо, говорил, бурно размахивая руками. А дядя Вася, обстоятельно разбирая снасть, все кивал и кивал ему своей широкополой панамой в ответ.

Потом он вдруг разбежался и, подняв целый веер брызг, бросился в воду. Какое-то время взволнованная вода скрывала его в своих глубинах, затем он вынырнул и, мощно загребая крепкими руками, поплыл…

«За Лариской зайти… С ней мать на озеро отпустит», – ленивая мысль медленно-медленно проплыла в голове Ольки.

Она закрыла глаза и, убаюканная так сладко запахшими на рассвете белыми пионами, чуть покачивающимися под утренним сквознячком, снова заснула.

…Проснулась внезапно. Ей показалось, что кто-то провел по ее щеке прохладной рукой. Шарахнувшись от этой ласки, она спросонья не поняла, где находится, ей показалось, что снова он пришел к ней ночью.

Огромный кипенно-белый пион, еще вечером плотно прижимавший один к другому свои лепестки, сейчас распахнул их навстречу солнцу. Покачиваясь под собственной тяжестью, кивая и поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, он торжественно и радостно являл миру свою снежность. И только в самой глубине его клубящейся путаницы лепестков пролегла одна кроваво-красная ниточка…

В этот момент раздался страшный треск…

Еще не поняв, что случилось, Олька, словно странным образом дано ей было видеть сразу весь мир и все, что в нем происходит, почти ослепла от ярчайшей вспышки на фоне огромного солнечного шара. Теплый свет солнца спорил с этим холодным, мгновенным и ярким всполохом, но никак не мог заглушить его беспощадного блеска, залившего озеро и две фигуры – в панаме на берегу и стоящую в воде с удочкой.

Четкая черная линия проводов ЛЭП, как по линейке перечеркивающая солнечный диск как раз посередине, вдруг дрогнула, распалась, и, медленно-медленно, словно в рапиде, два ее конца неторопливо и плавно стали опускаться. А может быть, Ольке показалось, что медленно?

Вода в озере взбурлила и стихла…

И птицы внезапно стихли… И петух захлебнулся на полувскрике… Заткнулись суетливо квохтавшие на улице куры…

Словно во всем мире внезапно выключили звук…

И в этой ватной немоте оставшийся на берегу человек внезапно стащил с головы свою нелепую панаму…

Она была прекрасна…

Нет, вы совершенно зря иронизируете. Вы просто ее не видели.

Высокая, хрупкая, узкоплечая, с хорошо развитыми бедрами, весьма соблазнительно, но в то же время в рамках приличий, обтянутыми всегдашними голубыми джинсами, с собственными, пусть и коротко стриженными, но безукоризненно-белокурыми локонами вокруг идеально овального лица, она казалась какой-нибудь сошедшей с холста в нашу неспокойную и суетную жизнь боттичеллиевской Венерой. Впечатление дополнялось ее удивительным и каким-то несвойственным современным девушкам всегда, в любых ситуациях, ровным спокойствием. Таким, словно она неизменно в этих ситуациях отсутствовала, даже если была их непосредственной участницей. Изумление, страх, восхищение и даже гнев ею всегда выражались только одним: она как-то медленно-медленно, плавно-плавно поднимала тонко и со вкусом едва подкрашенные веки, под которыми обнаруживались бесхитростно и прямо глядящие, несколько беспомощные, чуть растерянные, идеально-голубые глаза и… все! Гаишник, остановивший на улице ее огромный красный, пересекший сплошную лимузин, буквально терял дар речи, когда неторопливо опускалось тонированное стекло и из глубины салона на него молча смотрели два небесно-бирюзовых лесных озерца… Бессильный перед этим обезоруживающим своей открытостью и беззащитностью взглядом, он отпускал ее с миром и еще долго, сдвинув фуражку и почесывая затылок, следил глазами, как удаляется по трассе тяжелый алый автомобиль c неземной нимфой за рулем. Преподаватель на экзамене автоматом ставил ей пятерку за всего несколько тихим и ровным голосом произнесенных фраз, врач, увидев ее, ожидавшую в коридоре, приглашал в кабинет без очереди, словом… Где бы она ни появлялась, мужчины мгновенно сбивались с ровного дыхания, а женщины сурово подбирали губы.