Нет, я не могу. Я не умею передать вам состояние, в котором всегда пребывало это неземное существо. Как тихое, ясное майское утро, она всегда была в одном и том же ровном и каком-то кротком, что ли, настроении, словно не жила, а созерцала жизнь, которая катила мимо нее свои тяжелые волны, била в борта захлебывающихся, черпающих воду кораблей, ломала мачты, реи, делала пробоины в днищах… Она казалась «Летучим голландцем», парящим над житейскими бурями, не забрызганная ни одной каплей свирепой стремнины, не задетая ни одним клочком яростно брызжущей с ревущего гребня пены… Словно из зазеркалья, из какой-то ей одной ведомой дали́, она ровно и умиротворенно смотрела на все, что происходило вокруг. Казалось, мир видится ей как бы в перевернутую подзорную трубу, не в приближении, а в каком-то немыслимом отдалении. И с высоты своей неземной отстраненности это почти воздушное создание изредка тихо вздыхало, перекладывая на коленях тонкие руки с аккуратно наманикюренными пальчиками.

Немногим и нечасто доводилось слышать ее речь – она всегда молчала. Молчала и смотрела. Смотрела и молчала. Но если все же тонко очерченные, идеальной формы, свежие, только чуть подрозовленные помадой губы размыкались, то мелодичный, удивительно приятного тембра высокий, нежный и такой же беспомощный, как она сама, голосок оброненными одной-двумя фразами окончательно сводил всех с ума.

Вы скажете, что таких не бывает? Бывает, я видел ее своими глазами и был знаком с ней много лет подряд.

Был ли я в нее влюблен? Ну о чем вы спрашиваете человека, которому к тому моменту было под пятьдесят да к тому же только что похоронившему жену? Все в квартире напоминало мне о Нине, и потому я загружал себя работой, что называется от заката и до рассвета, только бы не возвращаться ранним вечером домой угасающим парком, зная, что сейчас поверну ключ в замке и окажусь в так нелепо и внезапно опустевшей квартире. Совершенно один.

Нет, вру. Еще были воспоминания. И от них просто мучительно некуда было деться. Ибо вот тут стояла вазочка, поставленная Нининой рукой, и в ней засохшая роза, которую почему-то ни ей, ни мне не пришло в голову выкинуть. Открываешь шкаф – постельное белье, заботливо ею разложенное по комплектам и цветам… На кухне отдраенная и с тех времен нетронутая горка кастрюль – с момента ее смерти я ничего себе не готовил, а если и варил какую-никакую картошку или макароны – хватало одной небольшой.

Сын еще при жизни жены покинул нас и жил в другом районе у своей девушки, и редкие их приходы «проведать папу» не скрашивали моей тоскливой пустоты. «Дети» в ней были гостями, временными пришельцами из какой-то другой жизни, где все шумело, крутилось, вертелось, совершалось и разрешалось, падало и вставало, росло и увядало… На один вечер из многих и долгих никчемных вечеров они приносили с собой отголосок этой бурной жизни, как и бутылку хорошего вина и тортик, который как-то особенно ловко, без каких-либо повреждений крема или рисунка поверхности, умудрялась разреза́ть и выкладывать на тарелки девушка сына.

И мы со вкусом выпивали эту бутылку, съедали тортик, даже о чем-то много и темпераментно говорили, и смеялись даже… Но в глубине души я был уверен: девушке моего сына эти обязательные визиты раз в месяц были в тягость, она их покорно отбывала в ожидании, когда же можно забрать моего Витька обратно в ту нетихую, кипящую жизнь, а сын… Я понимал, что сына уже ничто не связывает ни со мной, ни с его комнатой, в которой он вырос, ни с моим письменным столом, который был для него с детства предметом живейшего интереса. Теперь он был к нему равнодушен – у него был свой.

В остальные вечера, если все же не удавалось сделать так, чтобы вернуться домой как можно позже, принять душ, завалиться спать мертвецким сном, чтобы наутро, как всегда проспав, метаться из ванной к остывающему кофе, на ходу затягивая галстук и хватая портфель, вырваться-таки из этой оглушающей пустоты в грохочущий по этажам лифт, хлопающую дверь подъезда, гул машин и грохот метро, – я смотрел кино. Любое. Какое попадет под руку. Все подряд, что предлагал мне «Кинопоиск» или рекомендовали знакомые.

Собственно, на этом мы с ним и сошлись. Ибо он был фанатом голливудского продукта, точно знал, что, когда и кем было отснято, и мог часами рассуждать о достоинствах или недостатках спецэффектов, монтажа, музыкального оформления и еще чего-то такого специфически-мудреного, что мой сухой, сугубо научный мозг удержать был не в состоянии.

Кто был он? Ее муж. Невысокий (кажется, даже чуть ниже ее), тоже узкоплечий, но как-то крепко и кряжисто сшитый, он вполне уверенно шагал по жизни своими чуть-чуть косолапящими стопами. Его круглая крупная голова с торчащими во все стороны вихрами была набита непостижимыми для моего сознания цифрами и знаками: он был программистом. Что называется, «от забора и до обеда» отсиживая в какой-то конторе, он появлялся домой, неизменно сияя улыбкой крупных, крепких, похожих на зерна спелой кукурузы зубов, принося с собой какие-то замысловатые йогурты, творожки, кремы и пасты, которые тут же, вывалив на кухне на стол, любовно скармливал ей, одновременно поспевая и бросить на сковородку только что купленный кусок мяса или рыбы, и отварить макароны или почистить картошку, и кинуть собаке в миску кусок вырезки, и налить ей свежую воду, не преставая при этом «достругивать» какой-то салат и что-то рассказывать.

Он всегда улыбался! Несмотря на то что был единственным и реальным кормильцем – семейный бюджет состоял только из его зарплаты! Каким образом ему удавалось не отказывать жене ни в привычной для нее довольно замысловатой еде, ни в обновлении гардероба, который тоже был далеко не прост, ни в новой машине – знали только он сам и Господь Бог. Ну и волей судьбы через некоторое время узнал я… Но об этом чуть позже.

Мы познакомились с ними на том самом первом после смерти Нины праздновании Нового года, когда я, безусловно староватый и тяжеловатый для молодежной компании хрыч, все же приглашен был сыном к нему домой, «чтобы не сидел в четырех стенах один». Так сказать, «торжественная часть» новогодней ночи прошла совместно и как положено: с хлопаньем пробок в потолок, с тучами серпантина и конфетти, криками и визгами девушек при взрывающихся хлопушках, с под бой курантов спешным проглатыванием шампанского, в котором плавали плохо сгоревшие на свечках бумажки с загадываемыми желаниями… Но далее, как и на всех подобных «вечеринках», единство застолья распалось: кто-то ходил курить, кто-то – уединяться, кто-то припал к телевизору…

И я собрался уехать, да сын зачем-то меня удержал.

– Пап, я понимаю, что тебе с нами скучно. Но тут все же люди… Что ты там один, как сыч, опять по комнатам метаться будешь? Посиди еще… К утру, когда совсем захочешь спать, я вызову тебе такси.

Я остался. И, конечно же, мне было скучно. Суета танцев под выключенный свет, чьи-то громкие разборки на балконе по части, «справедлив ли был Федосовский, когда автоматом поставил всем», или нет, тоже не трогали мое воображение. Телевизор невыносимо кривлялся, словом… словом, надо было откланяться тогда, когда еще было можно. Сейчас же сыну явно не до меня, и я не хотел его отвлекать.

Видимо, скучала и девушка, сидящая за столом напротив. Она, как и я, все время молчала, почти не двигалась, изредка поклевывая что-нибудь из тарелки и прихлебывая заботливо подливаемое ей кем-нибудь шампанское или вино. Я, собственно, потому и обратил на нее внимание, что в этом кружении народа в полутемной комнате она одна, словно изваяние, была неподвижна: взгляд не фокусировался ни на чем и ни на ком, а смотрела она куда-то «в никуда», подолгу зависая на одной точке, словно видела там нечто, что не открывалось другим.