окружающих, и такое поведение было вызовом общепринятой морали о чести и достоинстве, понятиях, которыми испанцы очень дорожили. Впрочем, только ли испанцы? Орудж-бей продолжал молчать, надеясь, что пьянчуга отстанет, устыдившись осуждающих взглядов. Он мог встать и проучить наглеца. Мог бы, в конце концов, вызвать на дуэль. Но дуэли возбранялись, и это никак не входило в его планы. Он знал и то, что мачо не любят аристократов и не упускают случая задеть их и спровоцировать на драку.

– Я с тобой говорю! Скажи своей красотке, пусть откроет лицо!

Орудж-бей глянул на Луизу. Ему почудилась усмешка на ее губах. Может, нерешительность «кортехи» она истолковала как малодушие. В этот момент он почувствовал на плече грубую лапу. Нахал, ухватившись за его плечо, тряхнул.

Окружающие напряженно уставились на них. Во взглядах – осуждение, сочувствие, возмущение и… любопытство. Пожалуй, больше любопытства. Назревала драка.

– Эй, персиянин, дай ему прикурить! – раздалась чья-то реплика.

Орудж-бей вскочил и врезал кулаком в челюсть.

Кастилец покачнулся и, не удержав равновесия, грохнулся на соседний стол; затем, поднявшись, ухватился за свою «наваху». Орудж-бей тоже взялся за нож. Все знали, что «персияно» может расправиться с обидчиком в два счета. Они имели возможность видеть, как Орудж-бей разделался с посягнувшими на его честь незадачливым мачо.

Они стояли плечом к плечу, сверля друг друга глазами.

Наскоки кастильца были впустую. При очередной попытке Орудж-бей ухватил его и приставил нож к горлу. В этот момент Луиза откинула с лица вуаль; узнавшие ее сперва опешили, потом вскричали:

– Это же наша донья Луиза!

Больше всех был ошеломлен сам кастилец. Кажется, от шока он даже протрезвел.

Подойдя к герцогине неверными шагами, отвесил поклон.

– Прос… тите… сеньора… Не узнал… Бог свидетель… Каюсь…

В круг выскочил мачо в зеленом чекмене и коротких брюках, увешанных бубенчиками, и стал выплясывать сарабанду. Едва утихла сарабанда, как зазвучал другой танец – фанданго; покаявшийся кастилец устремился в круг и, покачиваясь, невпопад ритму, затопал, запрыгал, вызвав хохот и иронические аплодисменты.

Кое-как доплясав, подошел к столу и вернул кисет с табаком владельцу.

– Прости, амиго…

Луиза повернулась к Орудж-бею:

– Потанцуем?

– Я не умею.

– Научу.

– Оставим уроки танцев на будущее…

Разговоры по мере выпитого становились горячее, голоса сливались в неразборчивый гул.

Луиза повеселела, перешучивалась с окружающими; вино возымело действие и на нее.

Орудж-бей почувствовал, что пора закругляться… Луиза не преминула оповестить публику:

– Наш дон Хуан соскучился по своему письменному столу…

Орудж-бей взял ее под руку, потом, видя, что спутница не очень уверенно держится на ногах, приобнял за талию, и они покинули таверну под реплики:

– Buenos noces!

– Мы будем ждать вас вновь!

На улице было холодно. Кавалер скинул плащ и накинул на плечи донье.

Слуги зябко ежились, подпрыгивали, чтобы согреться. Они подхватили паланкин и понесли к дому герцога. Привратник открыл дверь. Луиза не захотела направиться к себе в верхние покои.

Они пришли в знакомую Орудж-бею нижнюю комнату, где было темно и холодно. Луиза достала из ниши в стене две свечи и канделябры, хотела зажечь свечи, но руки плохо слушались ее. Орудж-бей взял у нее трут, кремень и кресало, чиркнул, затеплил свечи. Потом, не прибегая к помощи слуги, они затопили печку. Луиза, взяв одну свечу прошла в смежную комнату – опочивальню. В неверном и слабом свете проступил портрет хозяйки – копия картины, красовавшейся в прихожей дворца.

– Я не люблю этот портрет, – сказала она, снимая плащ Орудж-бея с плеч. Скинула и шаль, распустила волосы. Какая-то не от мира сего… Неземная, что ли… разве не так? Как вы думаете?

– В жизни вы лучше… Портретист, думаю, не добрался до внутренней сути… будь моя воля, я бы привнес в портрет толику страстности и лукавства… бесовщины…

– Почему же бесовщины?

– Так было бы достовернее… В неземном лике… есть тайна. А в страстности присутствует нечто бесовское…

– Ха-ха… Я вижу, вы начинаете выражаться, как писатель… – окинула его взглядом. – Да… А ведь облачение мачо вам идет, кортеха… Но, должно быть, вам не терпится разоблачиться…

– Я чувствую в вас серьезную перемену. – Новый христианин стал развязывать шарф, которым опоясался; сняв сомбреро бросил на кровать, но шляпа скатилась на пол; впрочем, оба не придали этому значения.

– Перемена? Правда? Какая?

– Не знаю. Этого словами не выразить.

– Слушай и запомни, кортеха: мужчинам никогда не понять женщину до конца. Будь так, они бы потеряли интерес к прекрасному полу…

– Восточные мужчины не ломают над этим голову. Там смотрят на вещи проще: призвание женщины – продолжение рода. А здесь женщины другие…

– Да ну? И какие?

– Покруче. Властнее…

Герцогиня выразила неподдельный интерес.

– Надеюсь, эти тонкие наблюдения отразятся в вашем сочинении…

– Вынужден вас разочаровать, сеньора. Я не люблю разглагольствовать о женщинах.

– Они этого недостойны?..

– Не о том речь… Не хочется копаться в чужом белье… Копнешь – нарвешься на измену…

– И вы обо всех женщинах такого мнения?

– Возможны исключения…

– А я – исключение? Не так ли?

– Возможно, да. Возможно, нет.

Герцогиня невольно подставила себя под этот выпад и поспешила парировать:

– Я наслышалась о ваших дебошах в «Кастилии»… В том числе с печальным исходом для ваших жертв… И все-то вам сходит с рук…

– Еще не поздно оповестить алькальда… Или инквизицию…

– Если бы я знала, что вы действительно такого мнения обо мне, то не хотела бы и видеть вас…

– А я бы хотел… – он демонстративно уставился на нее, ощупывая все ее взглядом, с головы до ног.

– Вам не понять, каково женщинам под бесстыдными взорами мужчин, – бросила она.

Выпрямилась. Лицо ее пылало. Когда женщине нечем крыть, она обезоруживает, раздеваясь.

XVII

Охота с королевой, раненый леопард и чуть было не забытая Гайде

Орудж-бей вернулся восвояси заполночь. Наутро его ждали аранхуэсские скаковые лошади и состязание с Луизой. Но спозаранку явился человек от нее и сообщил, что герцогине нездоровится, и она просит дона Хуана извинить ее за то, что лишила его этого удовольствия. Она откладывает состязание на пару дней. Орудж-бей приписал это обычному женскому капризу или уловке. Ей просто хотелось придти в себя после бурно проведенной ночи.

Он решил заняться своим сочинением. Перечитал написанное, внес поправки.

В начале своей книги он обещал дать точное описание нашей страны. А далее он предъявляет претензии к неточностям, допущенным Томасом Минадом и Джованни Ботеро.

Орудж-бей не без оснований считал свою европейскую «одиссею» значимой по протяженности и многотрудности:

«И наконец, я думаю, что не было путешествия, которое можно было бы сравнить с