До конца дня Дарроу пережил еще ряд мелких, но волнующих эпизодов. Еще едучи в Живр, он, прежде чем увидеть Эффи Лит, представил себе слегка сентиментальную картину радостного момента, когда заключит ее в объятия и она запечатлеет на его щеке первый дочерний поцелуй. Все в нем — и эгоистическая жажда покоя, постоянства, уютно обустроенной зрелости, и все инстинктивное стремление обрести дом, свойственное человеку, долго искавшему и странствовавшему, — сосредоточилось на очаровательной фигуре ребенка, который мог — который должен был — быть его ребенком. Эффи явилась перед ним в ореоле его первой любви, вернув волшебное время, которое он потерял и оплакал. Как же по-иному осуществилась его мечта! Восторг, с которым встретил его ребенок, ее нерассуждающее признание его как нового члена семьи — на это он и надеялся, это и представлял себе. Ее сияющие глаза словно говорили: если мать так невероятно рада и Оуэн с бабушкой тоже, как славно, приятно и удобно будет всем им; а затем неожиданно маленькие розовые пальчики, которые он целовал, закрыли единственный изъян в семейном круге, единственный вопрос, который должно было решить до того, как Эффи с безоговорочной уверенностью сможет признать полное равенство новичка с другими богами ее Олимпа.

— А Софи тоже невероятно рада? — спросила она, отпуская шею Дарроу, чтобы откинуть голову и охватить вопросительным взглядом и мать.

— Ну, дорогая, разве не видишь, что рада? — воскликнула Анна, наклоняясь к ним с сияющими глазами.

— Нужно спросить ее саму, — ответил ребенок после минутного сомнения; и, когда Дарроу поставил ее на ноги, Анна рассмеялась:

— Спроси, дорогая, спроси! Беги к ней немедленно и скажи, мы надеемся, что она тоже невероятно рада.

За этой сценой последовали другие, менее трогательные, но почти такие же непростые. Дарроу проклинал судьбу, подвергшую его испытанию пристальным любопытством всего дома к его персоне. Положение жениха, само по себе достаточно нелепое даже для человека, лишь время от времени становящегося объектом всеобщего интереса, стало невыносимым из-за постоянного внимания тесного круга этих людей, трепещущих от дружеского участия. Кроме того, Дарроу знал, что хотя история другой пары должна была бы отодвинуть его собственную историю на задний план, скорее это они укрылись в его тени. Мадам де Шантель хотя смирилась с помолвкой Оуэна и с виду одобрила его выбор, тем не менее не скупясь демонстрировала (тем, как приняла Дарроу), до каких степеней тонкой сердечности способна дойти. Мисс Пейнтер, выиграв за Оуэна его битву, тоже освободилась и получила возможность обратить свое внимание на нового соискателя ее симпатии; так что Дарроу с Анной обнаружили себя погруженными в теплую ванну сентиментального любопытства.

Дарроу испытывал облегчение оттого, что, слава богу, его визит должен был закончиться в течение ближайших сорока восьми часов. Когда он покидал Лондон, посол предоставил ему десятидневный отпуск. Его будущность четко определена и публично оглашена, у него не было основания просить о продлении отпуска, и по его окончании он был обязан вернуться к исполнению служебных обязанностей в определенный срок. По этой причине Анна и он решили пожениться в Париже, за день или два до отплытия парохода в Южную Америку; и Анне вскоре после его возвращения в Англию предстояло ехать в Париж и заняться собственными сборами в дорогу.

Вечером на обеде в честь двойной помолвки должны были присутствовать Эффи с мисс Вайнер, и Дарроу, выходя из своей комнаты, встретил малышку, которая неслась вниз по лестнице, в белом гофрированном воротничке и кораллового цвета бантах на золотистых волосах, делавших ее похожей на маргаритку с желтой серединкой. Софи Вайнер следовала за своей ученицей, и, когда вышла на свет, Дарроу заметил, как она изменилась, и удивился, почему она вдруг стала выглядеть моложе, живей и более похожа на далекий светлый призрак его парижских воспоминаний. Затем ему пришло в голову, что она впервые с момента его приезда в Живр спускалась к обеду и, следовательно, он впервые видел ее в вечернем платье. Она еще была в том возрасте, когда малейшее украшение к лицу девушке; и безусловно открытая шея возвращала ей былой блеск. Но со второго взгляда ему открылась более определенная причина такого его впечатления. Хотя и смутно, в памяти хранились такие детали: он был уверен, что она была в платье, которое он видел на ней каждый вечер в Париже. Вполне обычное, черное, с прозрачными рукавами и плечами, и он, наверное, не узнал бы его, если бы тогда в Париже она не обратила его внимание на платье, признавшись, что у нее нет другого. «То самое платье? Это подтверждает, что она все забыла!» — была первая его полуироническая мысль; но в следующий миг он с болью раскаяния сказал себе, что, возможно, она надела его по той же причине, что прежде, — просто потому, что у нее не было другого.

Он молча смотрел на нее, и она на мгновение, поверх Эффи, устремила на него сияющий внимательный взгляд.

— Оуэн! — крикнула Эффи и вихрем помчалась по галерее к двери, из которой выходил ее сводный брат.

Когда Оуэн наклонился, чтобы подхватить ее, Софи Вайнер резко повернулась к Дарроу.

— И ты тоже? — сказала она с быстрым смешком. — Не знала… — И когда Оуэн направился к ним, добавила, возможно, только для него: — Желаю всяческой удачи, а она может нам пригодиться!

За обеденным столом, который Эффи с помощью мисс Вайнер обильно украсила гирляндами, царило праздничное настроение. Несмотря на цветы, шампанское и общее старание вести себя непринужденно, разговор часто смолкал и в возникающих нервных паузах присутствующие судорожно подыскивали новые темы. Одна мисс Пейнтер оставалась не только спокойной среди общего волнения, но и совершенно глухой к нему, как водолаз в глубоководном колоколе. Для напряженного внимания Дарроу даже Оуэновы вспышки веселья, казалось, выдавали внутреннее чувство неуверенности. Впрочем, когда тот после обеда перешел к роялю, его охватило непомерное веселье, и столовую затопили брызги и плеск его музыки.

Дарроу, сидя в углу дивана под защитой гранитного торса мисс Пейнтер, покуривал и молча слушал, переходя взглядом от одной фигуры к другой. Мадам де Шантель застыла в кресле возле камина, прижимая к себе внучку, как салонная Ниоба,[12]и рядом с ними сидела Анна в безмятежной спокойной позе, выражавшей, как казалось Дарроу, ее душевное состояние. Софи Вайнер, нерешительно побродив по комнате, устроилась позади миссис Лит в кресле рядом с роялем и сидела, откинув голову и устремив на музыканта восторженно-сосредоточенный взгляд, каким она следила за игрой актеров в «Комеди Франсез». Ее погруженность в то же состояние и то же платье на ней, в котором она была тогда, породили в Дарроу странное ощущение раздвоенности. Чтобы освободиться от него, он перевел взгляд обратно на Анну; но с того места, где он располагался, он не мог видеть одно лицо и не видеть другое, и это не избавило его от двойственности впечатления. Внезапно Оуэн завершил игру оглушительным аккордом и вскочил на ноги: