самый искусно пущенный мяч не мог бы ее достигнуть. Что же до Гиппократа, он натянул свой капюшон и впал в задумчивость столь глубокую, что не прочь был бы сверзиться вниз, когда бы не лелеял в себе надежду на отмщение. Между тем император вернулся с охоты, весьма довольный своей добычей. Он заметил корзину и спросил, кто сей преступник, выставленный напоказ.

– Э! Сир, разве вам он не знаком? это Гиппократ, ваш лучший друг; не вы ли распорядились так наказать его?

– Я, о всемогущие боги! как вы могли этому поверить? Кто посмел так оскорбить его? Горе тому, я велю его повесить. Спустите корзину и приведите ко мне Гиппократа.

Его спустили не мешкая. Император, завидев его, подбежал и заключил его в объятия:

– Ах! мой дорогой Гиппократ, кто мог навлечь на вас такой позор?

– Сир, – ответил тот печально, – сие мне не ведомо, а когда я и проведаю, то не смогу рассказать, за что. Придется мне терпеливо ждать того дня, когда я отплачу за это.

Как ни пытался император заставить его высказать более, он в этом не преуспел; Гиппократ с превеликим усердием избегал разговоров обо всем, что могло бы напомнить о его прискорбном злоключении.

Однако с того дня он перестал навещать больных и отвечать тем, кто приходил к нему за советом со своими недугами. Тщетно упрашивал его император, коему все жаловались на молчание Гиппократа; тот отвечал, что утратил всю свою ученость и не сможет обрести ее вновь, пока нанесенное ему бесчестье не будет отомщено.

Вернемся теперь к прекрасной даме, счастливейшей из женщин, коль скоро она сумела так провести мудрейшего из мужей. Она отнюдь не унялась на этом; но, пригласив из Рима золотых дел мастера, хорошо ей знакомого и прибывшего, как и она, из галльских земель, поведала ему втайне, что она учинила над Гиппократом.

– Теперь я вас прошу, – сказала она ему, – изготовить для меня золоченую пластину наилучшей вашей выделки, с фигурой Гиппократа в тот самый миг, как он входит в корзину, привязанную к веревке. Изготовив ее, дождитесь ночи и укрепите ее сами на колонне, где уже стоят изваяния Гиппократа и Гая. Однако, если вам дорога жизнь, постарайтесь, чтобы никто не знал об этом.

Мастер обещал все исполнить, и сделанная им пластина была еще краше, а Гиппократ изображен вернее, чем того ожидала дама.

Когда в одну из самых темных ночей ему удалось тайно прикрепить оную пластину к колонне, наутро весь город узрел ее, пламенеющую в первых лучах солнца. Это послужило новым поводом, чтобы дивиться и шептаться, заново обратясь к посрамлению Гиппократа: все вспоминали его злоключение и спрашивали, кто мог так искусно его изобразить. Императора тогда не было в городе; когда же он вернулся, одной из первейших его забот было показаться в окнах с Гиппократом. Остановив взор на двух статуях, он молвил философу:

– Что значит сия новая доска, и кто посмел ее вывесить без моего приказа?

– Ах! Сир, – ответил Гиппократ, – не прозреваете ли вы в этом умысла приумножить мой позор? Если вы меня любите, прошу вас, прикажите, чтобы доска и статуи были сняты немедленно; иначе я покину город, и вы меня никогда более не увидите.

Император сделал, как пожелал Гиппократ, и так была утеряна память о пребывании в городе великого врача и о его чудесных исцелениях. Даме оставалось лишь поздравить себя с тем, что ввергла в небытие славу того, кого считали мудрейшим из людей. Что до Гиппократа, то его больше не видели смеющимся или играющим с дамами; он не выходил из своих покоев и едва отвечал тем, кто являлся, чтобы насладиться беседою с ним. Однажды, когда он, облокотясь, печально взирал в одно из окон дворца, он увидал, как из конуры, устроенной внизу лестницы, вылез карлик, хромой и черный, с расплющенным лицом, покрасневшими глазами, вздыбленными волосами – словом, создание самое уродливое, какое только можно вообразить. Несчастный жил объедками и милостыней, которую подавала ему дворцовая челядь. Император, движимый состраданием, позволил ему соорудить убогое ложе в той конуре и обустроить там себе жилище.

Этого-то урода Гиппократ избрал орудием своей мести. Он пошел собрать траву, коей свойства были ему известны, навел на нее некие чары, а когда он ее заворожил, как того желал, то пришел к горбуну и стал с ним беседовать и шутить.

– Видишь ли, – сказал он ему, – вот эту траву, что я держу в руке? Если бы ты мог дотронуться ею до самой красивой женщины, до той, что тебе милее всех, ты вмиг заставил бы ее полюбить тебя и делал бы с нею, что пожелаешь.

– Ах, – ответил горбун, – вы смеетесь надо мною, сир Гиппократ. Когда бы я обладал такой травою, я бы испытал ее силу на прекраснейшей даме Рима, на той, что родом из Галлии.

– Обещай мне, – сказал Гиппократ, – что ты не коснешься ею никакой другой и что ты сохранишь мою тайну.

– Клянусь моей верой и нашими богами.

Трава была вручена, и назавтра рано поутру карлик примостился у дороги, по которой народ шествовал, направляясь к храму. Когда дама из Галлии проходила перед ним, он подошел и проговорил, смеясь:

– Ах, госпожа, какая у вас красивая белая ножка! Счастлив тот кавалер, кто мог бы ее коснуться!

Дама была в открытых туфельках, прозываемых лодочками; карлик удержал ее за полу мантии и, поднеся другую руку к плотно надетой туфле, приложил траву к ноге, приговаривая: «Подайте милостыню, госпожа, или одарите меня вашей любовью». Дама прошла с опущенной головой, не говоря ни слова в ответ; но под своей пеленой[244] она не сдержала улыбки. Войдя же в храм вместе со всеми, она почувствовала себя в волнении и не могла произнести свои молитвы. Она вся залилась румянцем, не в силах отринуть мысли о карлике; и ей стоило превеликих усилий не вернуться на то место, где он разговаривал с нею. Придя из храма домой, она не последовала за своими компаньонками, но поспешно воротилась в свою опочивальню, бросилась на кровать и исходила слезами и вздохами до заката дня и приближения ночи. Когда же настала полночь, она, совсем потеряв голову, покинула свое ложе и отправилась одна к логову карлика, дверь в которое оставалась приоткрытой. Она ворвалась туда, будто за нею гнались.

– Кто здесь есть? – вымолвила она.

– Госпожа! – ответил карлик, – ваш друг, который ждал вас.

Тотчас же она бросилась к нему с распростертыми объятиями и осыпала его тысячей поцелуев. Уже наступил Первый