проследовал взором за дамой и туда, и обратно; она же, проходя мимо их сидений, исподволь глянула на него нежно и влюбленно; затем, возвратясь на свое место, смотрела на него не переставая, так что Гиппократ был в одночасье изумлен, взволнован и воспламенен. По окончании службы он едва добрался до своего дома, лег в постель и много дней пребывал без пищи, с переполненным сердцем, с глазами, полными слез и в столь великом смущении, что предпочел бы умереть, чем обнаружить причину сего.

Весь Рим был опечален, узнав, что великого философа постигла болезнь, от коей он не мог или не желал излечиться. Дом его постоянно был полон людьми, пришедшими осведомиться, нет ли надежды на его спасение. Однажды все придворные дамы собрались, чтобы его проведать, и среди них прекрасная уроженка Галлии в богатейшем наряде. Когда же он поблагодарил их всех за визит и они стали прощаться, он передал прекрасной даме просьбу остаться, с тем чтобы перемолвиться с глазу на глаз. Она уже предугадала его намерения и, подойдя снова к его ложу, обратилась к нему:

– Гиппократ, милейший друг, правда ли, что вы желаете говорить со мной? Я готова сделать все, что вам будет угодно.

– Ах, госпожа, – ответил Гиппократ, – я бы не хворал нисколько, если бы вы сказали мне это прежде. Я умираю изза вас, из-за любви, которой вы меня испепелили. И если я не заключу вас в объятия как возлюбленный, коему дозволено требовать всего от своей любимой, мне не избежать погибели.

– Что вы такое говорите? – отвечала дама, – пусть лучше я умру, я и еще сотня мне подобных, только бы вы остались живы. Воспряньте же: пейте, ешьте, пребывайте в веселье; мы не упустим наше время, и я ни в чем не намерена вам отказывать.

– Безмерно благодарен, госпожа: помните же о вашем обещании, когда вы вновь увидите меня при дворе.

Она вышла, а Гиппократ, начиная с того часа, снова обрел румянец и доброе здравие. Он более не отвергал пищи, поднялся с постели, и несколько дней спустя весть об исцелении великого философа разнеслась по всему городу. Он вновь появился при дворе, и Бог свидетель, какой прекрасный прием был ему оказан; но никто не принял его ласковей, чем галльская дама. Подав ему руку, она пригласила его подняться на самый верх дворцовой башни, вплоть до зубцов, к которым крепилась длинная и прочная веревка.

– Видите ли вы эту веревку, милый друг? – спросила она.

– Да.

– Знаете ли вы, каково ее предназначение?

– Ни в коей мере.

– Я вам скажу. В одном из покоев той башни, на которой мы пребываем, заточен Главк, сын короля Вавилонского. Двери его велено было замкнуть навеки; когда ему надобно пропитание, провизию ему кладут в ту корзину, что вы видите привязанной у земли, и поднимают ее до оконца, смотрящего из его камеры. Любезный сладчайший друг, слушайте меня прилежно: если вы желаете, чтобы я исполнила вашу волю, приходите к окну моей опочивальни, оно снизу от Главкова; как только настанет ночь, займите место в корзине; мы с моею служанкой подтянем веревку к нам; вы войдете, и мы сможем побеседовать вволю до наступления дня. Спуститесь вы так же, как и поднялись, и таким путем мы продолжим видеться столь часто, сколь нам будет угодно.

Гиппократ, далекий от того, чтобы узреть в этих словах злой умысел, изъявил даме множество благодарностей и обещал сделать все, как она предлагала, лишь только наступит ночь и император отойдет ко сну. Увы, слишком часто бывает, что сулят себе премного удовольствий там, где выйдет более всего неприятностей, и сие в точности приключилось с Гиппократом. Он не мог отвести глаз от той вышины, где почивала дама, и ему не терпелось увидеть наступление ночи. Наконец, слуги протрубили ужин: расстелили скатерти, император сел и усадил вокруг своих рыцарей и Гиппократа, коему каждый оказывал почтение: ибо он был прекрасный собою молодой человек, с лицом смуглым и приветливым, с приятной речью и всегда в красивых одеждах. Он много пил и ел за ужином, был более любезен и красноречив, чем обыкновенно, как и всякий, кто чает вскоре разделить радость и веселье со своей любимой. Выйдя из-за стола, император известил, что завтра перед зарею он выедет на охоту, и удалился рано, тогда как Гиппократ прошел к дамам, дабы побеседовать и развлечь их до того, как все распростятся и уйдут на покой. Настала полночь; и когда всех сморил первый сон, Гиппократ поднялся, обулся, оделся и тихо проник в корзину. Дама и ее служанка были на страже у своего окна: они подтянули веревку до высоты опочивальни, куда Гиппократ думал войти; затем продолжили тянуть, так что корзина поднялась выше их окна более чем на два копья. Тогда они прикрепили корзину к крюку, вбитому в башню, и вскричали:

– Сидите и радуйтесь, Гиппократ, вот как следует обходиться с ротозеями, вам подобными.

Ибо корзина эта была там отнюдь не затем, чтобы подавать пропитание сыну короля Вавилонского; она служила, дабы выставлять напоказ злодеев, прежде чем предать их правосудию, как те позорные столбы, что ныне установлены в добрых городах[243]. Судите сами, сколь велики были скорбь и смятение Гиппократа, когда он услышал слова дамы и нашел себя одураченным на сей манер. Он пребывал в этой корзине всю ночь и следующий день до часа Вечерни: ибо император припозднился с охоты и не мог услышать ранее даже намека на то, что не преминуло стать забавою для целого города. Как только рассвело и видно стало, что корзина не пуста, народ начал переговариваться: «Идем, поглядим, кто этот злодей, там вывешенный, вор ли он или убийца». И когда распознали в нем Гиппократа, мудрого философа, шум поднялся пуще прежнего.

– Как! это Гиппократ!

– Э! что же он натворил? Чем он мог навлечь на себя столь великий позор?

Известили сенаторов, стали у них дознаваться, исходит ли приговор от них или от императора; но никто не умел сего объяснить.

– Император, – говорили одни, – не мог приказать такого; слишком он любил Гиппократа; он будет весьма разгневан, когда узнает, что с тем обошлись так недостойно; надобно спустить корзину.

– Нет, – говорили другие, – мы еще не знаем доподлинно, не было ли у императора на то своих причин. Однако же это не лучшая награда Гиппократу за те великие услуги, что он оказал и ему, и стольким добрым людям города.

Так рассуждал и мал, и велик подле корзины, вознесенной так высоко, что никакой