во зло, например, яд у них сцеживает, чтоб кого-нибудь травануть, разве это вредит? Пусть гладит этих тварей по спинкам сколько влезет, от этого доброта, внимание и хороший голос никуда не деваются.

Нацуки молчала. На самом деле я не был уверен, что прям досконально въехал в смысл произведения, но почему бы не помахать бритвой Оккама и не взять то, что лежит на поверхности?

— Мой тебе совет, — сказал я, возвращая розовую бумажку, — затуси с Эми. Тебя никто не заставляет заводить тарантула. Но ей будет приятно. И рассказывать никому ничего тоже не стоит. Вспомни, как ты обозлилась, когда Моника позавчера всем хотела твои стихи показать.

— Ой, не занудствуй, Гару, сразу на старика становишься похож, — отмахнулась Нацуки, — все, я пошла!

Удаляясь, она ворчала что-то в духе «понаберут душнил, а потом в клубе и поговорить, кроме Саёри, не с кем». К несчастью, беседу с Саёри пришлось отложить. Сейчас та направлялась ко мне.

— Садись, — похлопал я по сиденью.

Подруга так и поступила, но извлекать свое стихотворение не торопилась. Вместо этого она уставилась на меня. Пристально смотрела, как будто на диковинку в музее. Или заформалиненного уродца в Кунсткамере, хех.

— Как ты себя чувствуешь? — наконец спросила подруга.

Я пожал плечами.

— Пойдет. Вообще не знаю, что это было, если честно. Наверное, пора поменьше кофе пить, а то мотор барахлить начинает.

Она крепко сжала мое запястье, почти стиснула.

— Гару, ты только береги себя, ладно? C таким не шутят, — губы слегка задрожали, — когда ты упал… я… я подумала, что ты…

«ГАРОЧКА ТЫ ЩАС УМРЕШЬ» — прозвучала в моей голове слишком хорошо знакомая реплика. И душа отлетает в Гагры. С самим Якиным.

Я еле сдержался, чтоб не рассмеяться. И правильно сделал, потому что момент был бы безвозвратно испорчен. Не хотелось обижать Сайку.

— Пообещай мне, что сходишь к врачу. Юри права, это может быть опасно. Я боюсь…

— Саёри, да все же…

— Нет, Гару, — хватка стала еще крепче, — пожалуйста. Ради меня.

Лучше не буду артачиться, а то опять расплачется.

Так, стоп. Артачиться-расплачется.

О Х Р Е Н Е Т Ь

(да ты стихами начал думать, рифмами и панчами, брат)

— Хорошо-хорошо, — успокоил я ее, — обязательно схожу. Но завтра. Сегодня у нас же вечер посиделок, помнишь? Ты какие чипсы любишь больше?

— С к-крабом, — шмыгнула она носом.

Тьфу, гадость какая. Никогда их не брал, вкус просто омерзительный. С другой стороны, некоторые, вон, пауков любят.

— С крабом так с крабом, — не стал спорить я, — давай сюда свои стихи.

Она снова принялась рыться в сумке, но сегодня обнаружила нужную бумажку гораздо быстрее. Насколько помню, сегодняшний стих должен был называться «Бутылочки». И лучше бы он был про те бутылочки, которые я по всему замечательному городу Ревашолю искал. Но увы.

— Ты-то как сегодня? — поинтересовался я, глядя на нее поверх листка.

— Вполне, — Саёри улыбнулась, но без особого энтузиазма, — с одной стороны, сегодня на биологии неплохо поработала, а с другой — в пятницу будет контрольная по физике, а у меня там даже конь не валялся…

— Бо Джек, — пробормотал я, — конь Бо Джек.

— Кто? — она вопросительно подняла бровь.

— Неважно, — произнес я, — один знакомый мизантроп. Замечательные стихи получились, Саёри.

— Спасибо, Гару, — она старалась на меня не смотреть. Потому что теперь знала, что образы в стишке для меня прозрачны. Совсем как бутылочное стекло, — и твои тоже. Но почему они такие грустные? Ты… ты по кому-то скучаешь?

Я склонил голову и задумался. Конечно, хотелось бы вернуться домой, врать не буду, к привычной жизни, работе, к нормальному, не подростковому телу наконец… Но скучать… По кому? По коллегам, с которыми я стараюсь видеться как можно реже? По родне, визиты к которой неизменно заканчиваются взаимными упреками и обидами? По Милке? Смешно. Мы стали далеки друг от друга еще до того, как прекратили вместе спать.

— Нет, Саёри, — ответил я, — это просто образ. Образ и больше ничего.

Лучше об этом сейчас не будем. Как говаривал старина Хэнк Хилл «Лишний раз много не думай, а то додумаешься неизвестно до чего». Отличный был дядька, хорошо понимал в пропане.

— Тогда ладно, — она не вполне мне поверила, — Слушай, может, ты на самом деле прирожденный поэт, и это только сейчас просыпается? Благодаря мне!

— Конечно, — кивнул я, — и когда мне будут вручать чек на сто пятнадцать миллионов долларов за самый крупный тираж поэтического сборника в истории, вместо пафосной речи я спою песню о том, какая есть на свете классная девчонка Саёри. Даже, может, спляшу. Вокруг трибуны.

— Какой же ты все-таки вредный, — Саёри показала мне язык и убралась восвояси, прежде чем я успел чем-то этот жест законтрить.

И хорошо, что не стал.

— Ну что, уже почувствовал власть над женщинами? — насмешливо поинтересовалась Моника, — сегодня мы как будто на аудиенцию к королю ходим.

(или к султану, хихи)

— Знаешь, а я ведь могу и привыкнуть, — усмехнулся я, — это развращает. Правда, если для такого отношения придется каждый день без чувств дропаться, то я, пожалуй, пас. Не хочется случайно раскроить голову. Помню, как-то в детстве навернулся со ступенек скользких у продуктового, было больно…

Ее губы растянулись в довольной улыбке. Понятно, получаем удовольствие от чужих страданий.

— Скажи, — шепнула она, наклонившись к моему уху, — там, откуда ты пришел, у каждого жизнь-боль или только у тебя так?

От ее горячего дыхания по шее и спине побежали мурашки. Я сглотнул и поправил неожиданно ставший очень тугим галстук школьной формы.

— Да какая боль, обычное дело. Дети же все время шишки набивают, блин. Я еще спокойным рос, а остальные поголовно всякой дурью маялись. Начну рассказывать — ужаснешься.

— Тогда потом, — не стала спорить Моника, — вне клуба.

Маленький тролль где-то в глубине души ехидно захихикал. Сейчас как переверну игру…

— А я думал, что вне клуба мы можем и поинтереснее занятия найти, разве нет? — поинтересовался я с напускной невинностью.

Прямо в яблочко. Моника закусила губу и едва заметно покраснела. Кажется, я правда вывел ее из равновесия. Смотреть на это было чрезвычайно приятно.

Да, князь