Я растерянно верчу глобус в руках. Интересно, куда он клонит?

— Похоже, Марджи обиделась на тебя, — говорю я. В ссоре они, что ли?

— Уж наверное, обиделась, — осторожно высказывается Фрэнк. — Она очень расстроена, что я больше не хожу в церковь.

— И давно?

— Да уж несколько недель, — выдает тайну Фрэнк и сам пугается. — С тех пор как ты была у нас в последний раз.

— И в чем причина? — Я внимательно смотрю на него. — Ты же за двадцать лет не пропустил ни одной воскресной службы.

Фрэнк только руками разводит:

— В том-то и дело. — Голос у него очень тихий. — Мне пришло в голову: может, я хожу в церковь просто по привычке? Одри, ведь вся моя жизнь сводится к привычкам. К прихотям, рутинным действиям и привычкам. Так считала твоя мама. Она хотела, чтобы я был смелее, предприимчивее, бесшабашнее… как твой отец.

— Вот уж неправда, — возмущаюсь я, хотя убеждена в обратном. — Ты слишком самокритичен.

Фрэнк лишь вздыхает в ответ. Внезапно он поднимается на ноги, лезет под кровать и вытаскивает потертую коробку из-под обуви.

— Вот что хранила твоя мама. Вряд ли она догадывалась, что я знаю об этом.

Я принимаю коробку из рук у Фрэнка. Крышка надета плотно и подается с трудом. Внутри газетный сверток. В нем вещи, которые когда-то принадлежали папе: пуговица от рубашки, залитая машинным маслом водительская перчатка, поздравление с днем рождения со словами любви и на самом дне — поношенное кожаное портмоне с порванной молнией.

— Загляни в кошелек, — ровным голосом произносит Фрэнк. — Фотографии там.

Я вынимаю портмоне и осторожно раскрываю его. Там два фото. На одном родители в день свадьбы. На другом — папа на берегу моря радостно машет кому-то рукой.

Этот снимок сложен пополам, линия сгиба проходит по левой руке папы. Со второй половины снимка скалится Джимми Шелковые Носки в своей спортивной куртке, сверкающих башмаках и белой шляпе.

— Она бы с удовольствием убрала этого типа с фотографии, но ей не хотелось портить снимок. — Фрэнк опять садится на кровать. — Она ненавидела этого человека, ведь он разрушил ее семью, но на снимке рядом с ним был твой отец. Я стоял на лестнице и все видел, хоть она и не знала. В руках у нее были ножницы, у ног стояла эта коробка, но она так и не смогла разрезать фото, так она его любила. Она только перегнула снимок пополам.

Фрэнк наклоняется вперед, и руки его вцепляются в колени. Он кажется таким маленьким. Этот высокий холеный мужчина в жилете и туго накрахмаленной рубашке вдруг весь сложился, будто раскладушка.

— Я всегда считал себя праведником, — продолжает Фрэнк все тем же ровным голосом. — Ведь я бывал в церкви каждую неделю. Но я плохой человек. Я не допускал его к тебе. Так я наказывал тебя, ведь ты напоминала мне о нем. Иными словами, обо всем, чего я так и не сумел дать твоей матери.

Я вижу, что Фрэнк обращается ко мне, но не понимаю слов. Я далеко, меня захлестывают образы, и воспоминания, и иные слова, они в каждой черточке загорелого папиного лица. Как давно я не видела папу, его карих глаз, складок на щеках и доброй, сдержанной улыбки! И вот папино лицо меняется, расплывается, отдаляется. Он уже купил себе кожаную куртку и стал по выходным ходить в казино. Именно в тот год они расстались.

— Я виноват перед тобой, Одри. С моей стороны это было подло — не сказать тебе и не передать подарок.

Это Фрэнк. Вдали от меня он что-то говорит и говорит. О чем это он?

— Только я не хотел тебя потерять. Ты была для меня живым воспоминанием о твоей маме — красивая, как она, добрая, как она. Я старался защитить тебя. Как мог. Близнецы тоже. Они всегда считали тебя своей сестрой.

Упоминание о близнецах почему-то возвращает меня к действительности.

— Они относились ко мне, как к сестре? Вот уж не сказала бы. По-моему, я не вызывала у них восторга.

— Нет, нет, не думай так. Они любили тебя. Только они немного завидовали тебе. Ты всегда была значительно умнее их. Ты помнишь их карточные фокусы? Их вольты, мастерское тасование, вытаскивание тузов из середины колоды?

— Помню. Этот фокус не из легких. Чтобы научиться, я ухлопала массу времени.

— Они никак не могли простить тебе, что у тебя получилось. Они этот фокус показывают до сих пор. Каждое Рождество. Перед тем как Марджи подаст пудинг. Приходи, увидишь.

Фрэнк смолкает, поднимает на меня глаза, и в каком-то порыве я бросаюсь ему на шею. Уж не знаю, кто из нас больше удивлен, но я не могу видеть, как он мучается. Мои руки чувствуют, как напряжено его тело. Но потихоньку оно расслабляется — плечи опускаются, руки свободно повисают, потом ложатся мне на плечи. Фрэнк прижимает меня к себе.

— Надеюсь, ты найдешь его. Хоть прошло столько лет, надеюсь, встреча с отцом не слишком разочарует тебя.

— Я тоже надеюсь, — бормочу я, прижимаясь к Фрэнку.

— Может, заглянете к нам как-нибудь? На Пасху или на Рождество?

— Попробуем. Надо бы мне позвонить близнецам.

— Правда? — Лицо Фрэнка светлеет. — Они будут рады.

— Я тоже буду рада, — улыбаюсь я.

Мы с Джо идем по берегу моря. Уже больше часа перед глазами у нас маячат паруса виндсерферов и в ушах стоит шум волн, разбивающихся о кучи грязного песка и гальки. Мы по большей части молчим, можно обойтись и без слов, когда солнышко пригревает и дует легкий бриз. Фотографии папы лежат у меня в сумке. Я всегда подозревала, что она не смогла его разлюбить, но я и не догадывалась, насколько тяжело пришлось при этом Фрэнку. Любить женщину, и жить с ней, и окружать ее заботой, и знать, что все равно ты будешь недостаточно хорош. Ведь душа ее отдана не тебе.

Мы доходим до начала сгоревшего Западного пирса и присаживаемся на гальку отдохнуть. Обугленные и изуродованные конструкции причала (кажется, толкнешь — и все рухнет) все еще противостоят напору волн. Я набираю пригоршню гальки и начинаю считать, сколько камушков у меня под ногами и сколько на всем берегу.

— Как узнать, что смертельно надоел близкому человеку? — неожиданно для самой себя спрашиваю я и обнимаю Джо за талию.

— Ты меня спрашиваешь?

— То есть как обрести уверенность, что человека, с которым живешь, не тошнит от тебя и он не собирается уйти к другому?

Джо высвобождается из моих объятий и ласково щекочет мне шею.

— Я не знаю. — Джо щурится на волны. — Да и ты не знаешь.

— Значит, наверняка не скажешь?

— Нет. Какое там.

С этими словами Джо поднимается с земли, берет небольшой окатанный голыш и кидает в воду. Камешек прыгает по волнам — раз, два, три, — пока хватает энергии. Потом он тонет.

Совсем не то я хотела услышать. Впрочем, так мне и надо. Нечего задавать вопросы, на которые сама не знаешь ответ.