— Только пушкой. Пушкой, господин хороший! — важно повторил он.

Доказывая свою теорию, Никодимыч величественно поднял палец, ткнув в остывающую в небе луну, а затем предложил по такому случаю пойти выпить. За безопасность, как таинственно аргументировал он. Эту причину Леонард, потребляющий по любому поводу, счел отличным предлогом. Они оставили копошившегося на телеге Тимоху и потопали на свет костра

— Ты не обиайся, что я тебе не помог, — произнес грустный швейцар по дороге к возам, — я тех мертвяков боюсь до обмерения душевного. Как увижу такого, так боюсь совершенно. Вот я когда на службу поступил, половым был у Семенова в трактире. Так у нас один натурально помер. Сидел здоровый, а потом как-то, это самое, помер. Так все зараз бросились, чтобы, стало быть, помощь оказать. Мало ли, мож у него в карманах было? И пальто приличное на ем. А я не смог. Вот такое у меня отвращение в душе к этому всему.

— Так не помер же хозяин? — определил пан Штычка, оглянувшись на взвившегося позади безобразно пьяного Тимофея. Тот, придя в совершенно растрепанное состояние духа, слез с телеги, на которой поглощал бимбер, и попытался пойти вприсядку, немузыкально и матерно себе подвывая.

— А еще у меня еще спина болит, — оправдался собеседник, — и пшеков я того. Не люблю я их почему-то. У Фроси ежели пшек зайдет, так определенно на чай кукиш оставит. Еще и носом водют. Ручку им дверную протирай, да чтоб тряпица чистая была. Ну, что за народ такой? За что им ручку протирать? Нешто счастливы они от этого? Радость у них на все это особая?

Какая радость у человека бывает от чистой тряпицы, Леонард не знал. Но, боясь расстроить швейцара, пообещал ему серьезно над этим поразмыслить. Они уселись около греющего костерка, на котором бурлил котелок, а пообочь слизисто проглядывали в корзине бутылки. Тени бродили по двору, вытягивая и искажая все настоящее. Глядя на пламя, они замолчали, как молчали за тысячи лет до этого. Потому как, зажегший свой первый огонь человек неожиданно понял, что не на все вопросы есть ответы. А в тепле, сытым и пьяным, тем и вовсе ответов не надо. Потому что счастливый вопросов не задает. Никаких.

— Давай-ка, за правду выпьем, господин хороший, — предложил грустный Никодимыч, наполняя рюмки из запасов мадам Фраск. Свет костра будил в синем стекле таинственные сапфировые искры, отчего казалось, что они полны чем-то таким, чему еще нет названия. Тем, что пьют, где-нибудь там, за горизонтами скучного декабря. Искры плыли, костер пылал, водка лилась внутрь как вода.

— И колбаску бери, — озаботился швейцар, наблюдая морщившегося Леонарда. Выпив, тот по голодной солдатской привычке занюхивал спиртное рукавом шинели.

— Бери, бери. То пропадет колбаска то, — продолжил он, — теплынь стоит. А хранить ее все равно негде, ни ледника тебе тут, ничего. Только в снег закопать, — и подозрительно оглянувшись, собеседник музыканта шепотом закончил, — Только Фроське про ту колбаску не сказывай, ежели спросит, скажи: не видел, не ел. Пропала без отношения всякого. Собака унесла.

— Не скажу, пан добродий, — честно заверил е отставной флейтист, мысли о добрых делах отписанных архангелом не оставляли его. В этом случае ему казалось, что молчание о судьбе колбасы, доставит печальному собеседнику какую-никакую радость. Ну, хоть такую маленькую и чепуховую, какую испытываешь, когда хоть что-нибудь удается. Тимоха, разрывая волшебный тихий момент, показался от угла дома, пугая ночные тени воплями и суетливыми движениями, по его мнению, обозначавшими камаринского.

— Ох, ты, сукин сын, камаринский мужик! — завопил блудный возчик и совершенно удовлетворенный эффектом упал в густо замешенную ходившими грязь двора.

— Тля, — поморщился Никодимыч, оглядывая коварного родственничка. — Ну что за радости то, бежать, куда глаза глядят? Одно — глаза залить и вот оно счастье. Сам от себя, да наперегонки. В былое время, так не потребляли, неет! В былое, ежели пьяный, то завсегда в околоток сведут. А сейчас?

В ответ, от лежащего в грязи донеслись утробные звуки, свидетельствующие, что тому прямо сейчас сделалось плохо. И несло его при этом отнюдь не из одного отверстия данного природой. На околотки и прочие хитрости мятежному родственнику Никодимыча было глубоко наплевать, потому что, поделав все дела, неугомонный Тимофей, тут же затянул какую-то невероятно длинную и невероятно тоскливую песню. Для удобства исполнения он уперся в щеки руками и, замерев на этих неверных подпорках, пытался дирижировать ногами, ударяя сапожищами в такт.

— Голова моя, головушка,

Нету тебе спокоююю, — неслось из декабрьской тьмы.

— Так другие времена, пан швейцар, — просто продолжил разговор Леонард, — я тебе скажу, в былые времена всегда все по-другому. Опять же судьбы да боли человеческие, уже на небесах по порядку прописаны. Вот, предположим, чихнешь ты или целковый потеряешь, а там, — здесь говоривший ткнул пальцем в черное небо с невинно моргающими, не по зимнему яркими звездами, — уже тебе параграф! И на все про все есть бумага! Да за подписью и печатью.

Вслушивающийся в слова пана Штычки, швейцар веселого Фундуклеевского дома недоверчиво потряс бородой.

— Это ж тыщи бумажек этих на каждого! — объявил он, — Нее, мил человек, не може этого быть! Где ж такую канцелярию разместишь? А искать-то как бумажку? Я тебе скажу, что был у нас еврейчик один, так он как-то раз паспорт себе выправлял. Вот где купорос, рази меня в нос! Приходит, это самое, к жандармским, так, мол, и так, паспорт желаю. А те ему, дескать, по циркуляру, вам следует справочку сначала взять на все это. Он их, стало быть, спрашивает, где ему ту справочку обрести. А те говорят, у нас. Только мы вам справочку ту не дадим, что у вас паспорт отсутствует совершенно! Вот и сам посуди…

Здесь, прерывая их тихую беседу, энергичный возчик, оставивший на время песенные упражнения, прибрел к ним и грохнулся рядом, чуть не задев при этом печального родственника. В ответ на недовольное шипение Никодимыча, Тимоха, приоткрыл блуждающий под веком налитый кровью глаз и чему-то бессмысленно заржал. И смех его, словно прорвавневидимые шлюзы, вызвал плывущие в янтарном воздухе сложные для понимания ароматы. Те, про которые в приличном обществе стараются не упоминать.

— Сам не видел, врать не буду, но только мне так сказано было, — торжественно парировал сомнения Леонард, — вот, говорят, блоха тебя укусила, предположим, получи, распишись. Я