— Какой мощности?

— Счетчик зашкалило.

— Таким образом, граждане стереозрители, — тараторит толстяк Бим, и румяные щеки его прыгают, — можете от души позавидовать счастливчикам, ухватившим свой шанс из далекого прошлого, казалось бы навсегда потерянного для нашего общества. Нельзя даже представить себе, что испытывает гражданин, на которого обрушиваются реликтовые ощущения. Природные чувства, эквивалентные невероятным дозам лучших… что там говорить, драгоценнейших стимуляторов! Эмоциональные игры такого уровня, разумеется, недоступны никому из ныне живущих. Оцениваются фантастическими суммами, масштаба… информационная служба подсчитывает, подсчитала! — Толстяк навешивает эффектную паузу, вчитываясь в сообщение «Экспрессинфо». — Фантастическая сумма! — объявляет он. — Уровня национального дохода страны.

Стереосюжет закончился.

Пока киношники выкатывались, явились профессионалы ремонтной службы. Как водится, молча и скоренько застеклили окно, дверь навесили, заштопали прореху в потолке. Смылись.

А мы, значит, сидим по разным углам. Друг на друга не смотрим.

— Давай-ка, ты, чинарик в серебряной упаковке, сделай что-нибудь! — просит Анна. — А то молчать уже невозможно. Угости девушку пивом. Перескажи сюжетик. Исполни что-нибудь подходящее на пару миллионов монет.

— Надо бы вот что… порядок навести. Прибрать в комнате.

Подмели мы пол, вещи кое-как разложили.

— Теперь, — решает Анна, — можно глотнуть пивка и поплакать. Буду, пожалуй, плакать хоть каждый день.

— О чем речь, — говорю, распечатывая пиво. — Плачь себе на здоровье. За стимуляторы платить не надо.

— Кстати, как ты думаешь… каждый день — это не много? Не в напряг здоровью?

— Откуда мне знать? Пробуй.

Сидим, пиво пьем. А слезы ее что-то задерживаются. Не приходят. Хотя она очень старается: морщит лицо, тужится. Пробовала даже глаза тереть.

— Ладно, — решает она, — не сегодня. В следующий раз должно получиться. Я вот что: здесь, у тебя поживу. Нет возражений?

— Места не жалко. Живи, пока не устанешь.

Утром разбежались. Я — на проспекты, в очередь за дармовой похлебкой, она — зашибать монеты на очень непыльной работе. Травить мышек, насекомых.

— А что? — рассуждает, между прочим. — Витамины бесплатно полагаются и отвалить иногда можно, если не часто и очень захочется. Скажешь только, что голова болит, надышалась, мол, вашей отравой. Тебя сейчас и отпустят, чтобы не оплачивать страховые.

Разбежались мы, значит, но после обеда заскакиваю я это домой, а она разгуливает по комнате. Мается.

— Что, — говорю, — сегодня у городских насекомых амнистия? Или отравы надышалась?

— Хуже.

— Ну?! Рассказывай!

— Я… — вздыхает, — видишь ли, мне… даже и не знаю, как объяснить.

— Давай, не тяни душу, пробуй как-нибудь.

— Не хочу там больше находиться. Не могу. Мне их жаль.

— Кого? Начальников? Или таких, как ты, отравителей?

— Мышек. И остальных тараканчиков. Жаль.

— Этих ползучих? Быть не может!

— Все, — говорит. — Завязала с такой работой. Пусть за бесплатные витамины травит ползучих кто-нибудь другой.

И распахнула свои гляделки — не оторваться.

— Ты, вот что… — прошу. — Смотри куда-нибудь в сторону. А то я что-то нервничаю и забываю слова.

— Реликтовые ощущения. У меня тоже — живот сводит, когда ты вот так… забываешь слова и нервничаешь. Очень беспокойная штука эти реликтовые ощущения. Насыщаешься, как клоп или комар. А может быть, как вурдалак.

— Нет, — говорю, — у меня не так. У меня — как растрескавшаяся земля в дождь.

— Ну, правильно, разбухаешь, сил нет! И как это предки терпели?

— Не нравится? Уже?

— Да нет. Грех было бы выламываться… — и подходит, чтобы положить голову мне на плечо. — Только жаль, что нельзя отключиться, часок передохнуть. Ощущения, как бы сказать… оседлали. Приходится нести это как горб. Куда ты — туда и твои новенькие ощущения.

Ее волосы пахнут скошенной в городском парке травой. С чего бы?

— Знаешь, — говорю и вдыхаю этот парк и скошенную траву, — у меня по-другому… Трудно объяснить, но, пожалуй, мне не приходится «это» нести. «Это» само несет меня. Переставляет с места на место. Делает совсем невесомым. Так что, если можешь, держи крепче, а то сорвусь в небо.

— Будь спокоен, — отвечает. — От меня не улетишь.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Не хочется вспоминать, но, между прочим, были причины, чтобы «сорваться в небо», а то, на некоторое время, и провалиться куда подальше, сидеть там и не высовываться. Сегодняшнее мое появление на проспектах оказалось тяжким испытанием. Каждый второй шарахался в сторону, матери спешили увести детей, закрывали им лица. Вчерашние граждане стереозрители сегодня показывали на меня пальцами, обходили как зачумленного. Меня дважды забирали в участок. Чтобы сейчас же выставить вон: горели определители стимуляторов, валил черненький едкий дым, звонко лопались счетчики.

Примерно то же случилось с Анной, но это выяснилось позже. В тот день мы оставались еще каждый сам за себя. Со всем, что наворочено в мире, где каждый дергается в единственном числе.

Как это ни странно, но когда на следующее утро оказалось, что наш дом пуст вместе с прочими многоквартирными домами улицы, что общество решило отгородиться прозрачной пластиковой стеной в два человеческих роста, когда это выяснилось, мы приняли случившееся без удивления, как должное.

Стена запечатала улицу от проспекта до проспекта, замкнув изрядное пространство. Мы разгуливали в этом пространстве, не обращая внимания на флайеры и вертолеты, которые торчали в небе, выставив глазки стереокамер. Контейнер с государственной похлебкой ежеутренне неведомым образом появлялся в раз и навсегда отведенном месте. Впрочем, любопытствующие сограждане перебрасывали через изгородь множество лакомой еды. Мы были благодарны этим людям. Принимали угощение до тех пор, пока однажды, развернув красиво упакованный сверток, Анна не надкусила кусок пирога, нашпигованного битым стеклом. К счастью, она не поранилась.

Бывали у нас и гости. Разного уровня администраторы, торгаши, спекули, даже мафиози. Мы встречали всех и, внимательно выслушав, спроваживали одного за другим без сожаления.

Так проходило время.

Я отпустил бороду, а живот Анны начал округляться, стал выпуклым. Мы ждали, когда этот живот дозреет, чтобы расступиться перед нашим детенышем. В то время мы как-то особенно терялись от реликтовых ощущений, которые обступали, находили острыми приступами.

Однажды под вечер во двор нашего дома, где на старых продуктовых контейнерах сидели мы с Анной, пришли двое работяг. И, как ни в чем не бывало, присели невдалеке. Достали пиво, еду. Ужинают.

Я, конечно, напомнил мужикам, что с них сдерут штраф за незаконный вход в резервацию, а заодно — налог за зрелище, потому что нас давно зарегистрировали как национальное явление. Вроде действующего вулкана или бездонной пропасти.

— Не твое это, сукин ты сын, дело, — смеются мужики. — Да и что с нас взять-то, кроме пары ношеных штанов?

И сидят на ребрышке контейнера, поплевывают.

Между прочим, мужики рассказали, что нас собираются, мол, кончать как явление. Потому что боятся побочных эффектов.