Во время суда над Зиновьевым и Каменевым в 1936 году, первого московского показательного процесса (который мог окончиться провалом), Сталин благоразумно уехал из Москвы в отпуск, возможно, для того, чтобы скрыть свою ключевую роль в организации этого процесса. Но он вел постоянную переписку с Кагановичем и Ежовым о том, как это лучше всего организовать, с особым вниманием к реакции на Западе. «Роль гестапо [как вдохновителя заговорщиков] должна быть раскрыта в полной мере», — заявили государственный обвинитель Андрей Вышинский и судья Василий Ульрих, когда начался процесс. Крайне важно, чтобы Троцкий занимал видное место не только в обвинении, но и в заключительной речи судьи, чтобы иностранные читатели знали, что судья был в этом убежден. Должно быть ясно, что целью заговорщиков было свержение советского режима. Когда в Москве проходил показательный процесс, Каганович держал Сталина в курсе тех моментов в сценарии, которые иностранцы сочли особенно сенсационными, а НКВД регулярно предоставлял зарубежные обзоры этого спектакля — не только вырезки из прессы, но и стенограммы перехвачен-них телефонных разговоров и телеграммы корреспондентов[342].

Как и любой хороший детектив, сценарий первого московского показательного процесса намекал на возможность продолжения. Были предположения о связях с правыми, и в протоколах допросов появлялся многообещающий «резервный центр» террористического заговора с участием бывших левых, в том числе Карла Радека и Юрия Пятакова. Пятаков был проблемой: раскаялся и снова принят в партию, он был бесценным заместителем Орджоникидзе в Наркомате промышленности, и Орджоникидзе не сдавался без боя. Каганович 17 августа все еще не был уверен, можно ли будет публично назвать его в суде. В последний день судебного разбирательства прокурор Вышинский сделал поразительное заявление о том, что в результате компрометирующих показаний, представленных в только что завершившемся процессе, начнутся расследования по Томскому, Рыкову, Бухарину, Радеку, а также Пятакову[343].

Под следствием, но благодаря Орджоникидзе все еще на работе, Пятаков отчаянно пытался спасти свою шкуру во время суда, требуя смертной казни для группы Зиновьева — Каменева («эти люди… должны быть уничтожены как падаль») и, что совсем удивительно, вызываясь лично расстрелять всех приговоренных к смертной казни по этому делу, включая свою бывшую жену[344]. Его предложение с насмешкой было отклонено Ежовым, и отчаянные усилия Орджоникидзе также потерпели неудачу. Пятаков был снова исключен из партии и сентября и арестован на следующий день. Он стал главным обвиняемым во втором показательном процессе, который начался в Москве 23 ян-варя 1937 года[345].

Орджоникидзе также был взбешен и расстроен арестом своего старшего брата на Кавказе, истолковав отказ Сталина вмешаться как отказ в доверии к себе. Молотов считал, что именно арест брата послужил последней каплей[346], но давление на Орджоникидзе началось давно. Его друг Енукидзе был арестован и февраля 1937 года, и повестка дня предстоящего пленума ЦК включала обвинения в «развале» в Наркомате тяжелой промышленности, который Орджоникидзе возглавлял. По словам Микояна, Орджоникидзе почувствовал, что Сталин его предал («Сталин плохое дело начал. Я всегда был близким другом Сталину, доверял ему, и он мне доверял»), угрожал ему. Он сказал, что больше не сможет работать со Сталиным и скорее убьет себя. Орджоникидзе был вспыльчивым человеком, и Микояну казалось, что он сумел его успокоить[347]. Но затем 18 февраля, накануне пленума ЦК, после особенно бурной беседы со Сталиным Орджоникидзе ушел домой и застрелился[348].

Его смерть стала ударом для многочисленных друзей по команде, включая Сталина, который наверняка воспринял это как очередное предательство. Орджоникидзе был похоронен с государственными почестями, соответствующими его статусу; его смерть не была объявлена самоубийством, и Хрущев утверждал, что сам узнал об этом только годы спустя[349]. Но для тех, кто мог читать между строк, было достаточно признаков того, что Орджоникидзе умер после того, как попал в беду. Второй московский показательный процесс, начавшийся несколько дней спустя, был еще одним знаком, поскольку среди подсудимых, которые получили смертный приговор, фигурировал Пятаков. На заседании Центрального комитета в феврале Сталин неоднократно упоминал о слабости Серго, которая проявлялась в его привязанности к подчиненным, не заслуживавшим доверия, и разоблачение сетей заговорщиков в промышленной империи Орджоникидзе было центральной темой доклада Молотова по тому же поводу. Этот пленум, инициировавший волну обвинений, доносов и арестов правительственных функционеров и партийных секретарей по всей стране, обычно считается началом Большого террора[350].

Дальше пошло еще хуже. В конце мая группа военнослужащих, в том числе маршалы Михаил Тухачевский, Иона Якир и Иероним Уборевич, были арестованы по обвинению в заговоре в сотрудничестве с троцкистами, правыми и немецкой разведкой. Их пытали до тех пор, пока они не признались, а Ежов лично следил за допросом. Через несколько дней их расстреляли[351]. В объявлении об этом «Правда» от 12 июня называла их «иудами», которые продались фашистам.

Это был еще один шок для команды, многие из членов которой были близки к военачальникам. Каганович и Хрущев дружили с Якиром, и его арест представлял угрозу лично для них. Микоян был другом Уборевича и позже сказал, что выступал в Политбюро в июне 1937 года против его ареста. Он также был другом Яна Гамарника, еще одного из группы военных, избежавшего участи остальных лишь потому, что совершил самоубийство, возможно, после того, как его предупредил Микоян[352]. Ворошилов служил со всеми обвиняемыми и был в хороших отношениях с большинством из них (за исключением Тухачевского, который был его соперником в военном деле); он должен был признаться, что «не только не заметил этих подлых предателей, но даже когда начали разоблачать некоторых из них , не хотел в это верить»[353]. Еще больше угнетало то, что его использовали для их поимки: именно по вызову Ворошилова его друг Якир приехал в Москву из Киева и в поезде был арестован НКВД[354].