контролируемая немцами «желтая пресса» называла таких юношей новой золотой молодежью. С этой оценкой были готовы согласиться даже некоторые варшавские рабочие. Но, несмотря на очевидные недостатки, мода сохранилась до конца оккупации [51].

Мальчики-подростки переживали военное поражение и оккупацию особенно тяжело. Действительность плохо соотносилась с внушаемыми в школах понятиями мужественности и национального долга, требовавшими в первую очередь защищать своих женщин и детей. Красноречивым символом несостоятельности мужчин и национального поражения стали сцены возвращения поляков из лагерей для военнопленных: бредущие по улицам в прохудившихся шинелях и бесформенных робах, сшитых из одеял, они представляли собой жалкое зрелище. Решительная походка ухоженной женщины, наоборот, привлекала всеобщее внимание. Женская мода в городах постепенно менялась. После того как женщины начали перешивать для собственных нужд мужские куртки и пальто, цвета и фасоны в женской моде стали больше напоминать мужские. Варшавские женщины производили на немецких мужчин сногсшибательное впечатление, щеголяя меховыми шубами, которых давно уже не видели в Рейхе. В разрешенных немцами периодических изданиях начали рассказывать, как самостоятельно изготовить косметику, мыло, обувной крем, чернила, краски, моющие и дезинфицирующие средства. Наряжались не только для того, чтобы продемонстрировать достаток: это был путь к успеху, позволявший добиться расположения нужных людей, обойти ограничения или получить доступ к дефицитным товарам [52].

Зависть к власти, целеустремленности и хорошей одежде немцев возникала непроизвольно и неизбежно. При этом зависть и ненависть мальчиков-подростков к немцам нередко имела оттенок женоненавистничества. Мишенью нередко становились польские женщины и девушки, которых грозили отправить в публичный дом, если они заводили немецких любовников, и к которым придирались, если они не поддерживали тщетные попытки Сопротивления бойкотировать непритязательные любовные, приключенческие и военные фильмы, разрешенные к показу в польских кинотеатрах [53]. Немецкий обычай обривать головы немецким женщинам, уличенным в любовных связях с польскими или еврейскими мужчинами, уже показал европейскому Сопротивлению, в какое русло можно направить насилие, когда придет «освобождение». В Европе в конце войны в таких акциях особенно охотно участвовали именно подростки [54].

Среди новых посетителей варшавских баров и кинотеатров появилось немало подростков и детей, открыто демонстрирующих новообретенную финансовую независимость, полученную благодаря торговле на улицах Варшавы. Члены Сопротивления жаловались на «нравственный упадок» молодежи, погрязшей во лжи, воровстве, расточительстве, пьянстве и разврате, но эти претензии в каком-то смысле ярко иллюстрировали социальные последствия триумфа черного рынка в условиях оккупации [55].

Польская деревня в 1940 и 1941 гг. не испытывала недостатка в продовольствии, и масштабы вывоза сельскохозяйственной продукции в Германию пока оставались относительно скромными (особенно по сравнению с тем, что началось позднее). Но жители Варшавы и других польских городов уже недоедали, а еврейские гетто явно страдали от голода. В первые полгода немецкой оккупации в Варшаве младенческая смертность среди польского населения удвоилась, а среди еврейского населения выросла втрое. Если для поляков официальные пайки (в случаях, когда их выдавали) покрывали почти половину продовольственной нормы, необходимой для выживания, то предназначенный для евреев официальный паек был на 90 % меньше указанной нормы. Повинуясь непреодолимой силе спроса и предложения, вокруг официальных ограничений возник черный рынок. Спекулятивные цены на продукты предсказуемо оказывались самыми высокими там, где вводили наиболее жесткое нормирование, то есть в гетто [56].

Идущие из Варшавы поезда были переполнены матерями с детьми, ехавшими в сельскую местность, чтобы обменять вещи на продукты. Дети постарше ездили меняться самостоятельно. К воротникам пальто изнутри пришивали крючки, на которые подвешивали колбасу и мясо, в подол вшивали мешочки для сливочного масла и яиц. Железнодорожные служащие разработали систему заблаговременного оповещения и предупреждали пассажиров о полицейских рейдах, но иногда контрабандистов все же настигали неожиданные проверки, и им приходилось выбирать, выбросить товар или откупиться от немцев. Чтобы не попасться контролерам на центральном вокзале Варшавы, многие выходили на несколько остановок раньше и продолжали путь по городу на трамваях или переплывали Вислу на лодке [57].

Вся эта деятельность отнимала много времени, но зачастую приносила намного больше выгоды, чем официальная работа с ее скудной зарплатой. Работодателям оставалось только смириться с количеством прогулов, которое к 1943 г. достигло 30 %. За мебель, домашнюю утварь и прежде всего поношенную одежду на варшавском скотном рынке давали намного больше, чем за библиотеки обнищавших ученых. Несмотря на многочисленные полицейские облавы в поездах, на вокзалах и городских рынках, немецким властям пришлось признать, что они не в состоянии контролировать спекулянтов, а варшавский губернатор даже согласился, что черный рынок играет ключевую роль в «обеспечении населения продовольствием» [58].

В январе 1941 г. Станислав Сроковский вместе с другими пассажирами пригородного поезда, ехавшими на работу в Варшаву, услышал, как мальчик лет одиннадцати поет песню о врагах, разрушивших его город, и о прекрасном будущем, ожидающем Польшу. Мальчик пел уверенно и хорошо, и пассажиры не таясь плакали и щедро платили ему за то, что он позволил им ненадолго забыть о тяготах и разочарованиях повседневной жизни и вспомнить о своих мечтах. Эти мечты помогали поддерживать дух людей. Кроме того, они приносили мальчику деньги, позволяя ему вносить свой вклад в семейный бюджет [59].

Дети в Варшавском гетто тоже пели песни. Люди привыкли видеть на улицах детей, игравших на разных инструментах или просто протягивавших руки со словами: «Еврейское сердце, сжалься!» Но 4 января 1942 г. Хаим Каплан отметил, что осталось уже очень мало людей, готовых делиться, – даже самые благочестивые торопились пройти мимо полуголых босых детей, жалобно причитавших в канавах среди мусора. «Каждое утро, – мрачно продолжал он, – мы видим маленькие тела детей, замерзших насмерть на улицах гетто. Это зрелище стало привычным. Самосохранение ожесточило наши сердца и сделало нас равнодушными к страданиям других». Когда группа девушек по инициативе Мириам Ваттенберг устроила художественную выставку, люди охотно приходили посмотреть на картины, чтобы ненадолго развеяться. Но при виде рисунков с нищими они отворачивались («Они ни для кого не новость», – заметила Мириам), предпочитая «насыщать свой взор реалистичными изображениями яблок, моркови и прочих съедобных предметов» [60].

Песня «Койфт гето бейгелех» («Купите бублики») посвящена маленьким торговцам, которые собирались по утрам вокруг бригад рабочих, ожидавших, когда их выпустят из гетто, и пытались продать им еду и сигареты. Отец поет на идише о своей дочери, и в строчках песни угадываются ритмичные музыкальные крики уличных лоточников:

Мои дорогие родители, мой братец Шамеле,

Мое дитя Нехамеле, вас здесь нет.

А моя единственная маленькая девочка в коротком платьице —

Вот она, прямо тут, продает бублики.

Купите бублики… [61]

В песне явно чувствуется надрывная веселость голодной маленькой торговки, уговаривающей прохожих не забывать о маленьких повседневных