Конечно, это не обязательно потребовало бы от людей загружать свой мозг в машины. Скорее, если Саймон и Хамфрис правы, от заказчика или потребителя науки требуются иные когнитивные способности, чем от ее производителя. В первой роли люди могут достичь настоящих высот. Подобные способности можно встретить у знатоков искусства, и эту аналогию учитель Куна, Джеймс Брайант Конант, проводил специально, чтобы объяснить, в каком смысле люди, не являющиеся учеными, должны обладать «пониманием» природы науки [Fuller, 2000b, ch. 4]. От необходимого для этого набора навыков зависели бы в таком случае сами наши человеческие качества. Более того, такой подход не слишком отличается от того, что лауреат Нобелевской премии по химии Уолтер Гилберт [Gilbert, 1991] планировал для биоинформатики четверть века назад, предполагая, что из множества цепочек ДНК некоторые покажутся практичному «биопрогнозисту» возможностями для инвестиций, позволяющими выработать новые методы лечения. Он и сам последовал своему совету еще в конце 1970-х годов, когда вместе с несколькими учеными основал коммерческое предприятие BioGen, позже ставшее платформой для привлечения специалистов, в числе которых были и будущие основатели проекта «Геном человека» [Church, Regis, 2012, ch. 7]. Двигаясь как раз по такой траектории, один из них, Крейг Вентер, со временем приобрел известность в качестве «венчурного инвестора» генома.

Формализуя различие между заказчиком и потребителем науки, можно было бы избежать неприятной ситуации, в которую попали шесть итальянских сейсмологов, осужденных (вместе с одним политиком) в октябре 2012 г. на шесть лет тюремного заключения за причинение смерти по неосторожности. Они предоставили ложные гарантии касательно землетрясения 2009 г., в результате которого в Л’Акуиле, округе с населением 100 тыс. человек, погибли 300 человек, 1600 получили травмы, а 65 тыс. остались без крова. Разумеется, ученые заявляли со всей ясностью – и точностью, если основываться на имевшихся тогда данных, – что землетрясение крайне маловероятно. Но, конечно, маловероятным событиям свойственно время от времени все же случаться. Хуже то, что эксперты, судя по всему, решили, основываясь на этой малой вероятности, рекомендовать бездействие. Судья, чей вердикт отражал общественное мнение, подчеркнул, что суровость наказания вытекает только из этой рекомендации, а не из исходной оценки вероятности.

Научное сообщество не замедлило выразить свое негодование. 25 октября атаку возглавила передовица в Nature, где было заявлено, что после такого ученые не захотят свободно высказываться по публичным вопросам, особенно таким, которые могут иметь значение для государственных решений. Относительно слабые достижения Италии в финансировании научных исследований были провозглашены симптомом недостаточного уважения к науке в этой стране, которое, в свою очередь, сделало сейсмологов легкой мишенью популистского гнева. Однако этот анализ слишком прост, хотя в конечном счете я могу согласиться с тем, что в этом случае вина в большей степени лежит на обществе. Однако мои аргументы отличаются от аргументов редакторов Nature. (Следует отметить, что в течение двух лет все обвинительные приговоры были отменены судом высшей инстанции, когда внимание медиа переключилось на вероятное участие мафии в восстановлении Л’Акуилы.)

Стечение обстоятельств в Л’Акуиле оказалось настолько неудачным, что хочется высказаться в стиле «чума на оба ваши дома». Несомненно, свою роль сыграла патерналистская надменность, столь распространенная среди ученых и делающая их уязвимыми перед политическими манипуляциями. В данном случае ученые предполагали, что они лучше остальных знают, как интерпретировать данные, а потому подчеркивали, вторя политикам, низкую вероятность катастрофы, стремясь уравновесить ту иррациональную общественную реакцию, которую они, по их собственному мнению, получили бы в противном случае. Но разве у общества нет права делать собственные выводы, а в случае необходимости и учиться на своих ошибках? Действительно, скорее всего, львиная доля вины за этот инцидент лежит на обществе, которое неразумно ожидало от ученых не только информации, но и наставлений. Очевидно, жители Л’Акуилы не освоили той «протестантской» позиции причастности к науке, о которой мы говорили ранее.

Если судить по истории, обычно научное сообщество принимало наиболее «политические» меры тогда, когда надо было защитить автономию своих исследований. Требования автономии распространялись как на темы, над которыми они работали, так и на используемые ими методы, а также на любые выводы, которых они могли достичь. Эти требования обычно удовлетворялись заключением договора о взаимном невмешательстве между учеными и политиками. Такая договоренность, как мы уже отмечали, была увековечена 350 лет назад в уставе Лондонского королевского общества. Однако в 1911 г. в Германии была основана первая подобная организация – Общество кайзера Вильгельма, – которая связала судьбы науки, промышленности и правительства в проектах, выгодных всем сторонам. Как было показано в предыдущей главе, Фриц Габер был одним из заметных, да и по сути знаменитых, выгодополучателей этой договоренности. Хотя во второй половине XX в. наблюдалось распространение подобных договоренностей, соответствующих «модели тройной спирали», первоначальная их реализация привела к катастрофе. Агрессивная позиция Германии во время Первой мировой войны в полной мере подкреплялась лучшим в мире научным сообществом. Пожалуй, неудивительно, что после унизительного военного поражения в культуре этой страны начался глубинный антинаучный откат, посеявший семена большей части современного фундаментализма, расизма и иррационализма [Herf, 1984].

Размышляя над этой историей, некоторые ученые заявили, что они должны играть еще более весомую роль в общественных делах, но на этот раз нельзя позволить эгоистическим политикам и бизнесменам ограничивать их. Истоки этой идеи можно возвести к опиравшемуся на опыт СССР «научному авангарду», который на Западе был развит и популяризирован британским физиком Джоном Десмондом Берналом [Bernal, 1939]. Сегодня она представляется в более демократических и порой даже популистских категориях. Рассмотрим «Манифест гика», широко обсуждавшийся призыв к оружию, который написан Марком Хендерсоном [Henderson, 2012], пиар-директором Wellcome Trust, крупнейшего в Британии частного научного фонда. Хендерсон, в прошлом научный редактор лондонской Times, развивает свою собственную версию нового поколения активистской научной журналистики, обсуждавшуюся в предыдущем разделе. В частности, он полагает, что коллективный интеллект демократии растет за счет распределения авторитета соответственно его фактической обоснованности, то есть те, кто знает больше, должны получить более влиятельный голос в политике. В таком элементарном изложении предложение кажется элитистским. Однако точно такого же взгляда придерживался великий либерал XIX в. Джон Стюарт Милль. И чем больше неудачи в исполнении «настоящих» научных советов могут быть представлены в качестве угроз общественным интересам, тем более убедительным кажется «Манифест гика».

Однако, как указывает самоуничижительный термин «гик», целевая аудитория манифеста – это мелкая буржуазия науки, то есть айтишники, которые пытаются сбежать от своей основной работы, погружаясь в чтение научно-фантастических и научно-популярных текстов, подпитывающих их эскапады в Интернете. Это выливается в едва ли не бесконечную войну с «псевдонаукой», которая часто требует согласия с крайне хлесткой риторикой Ричарда Докинза, обличающего верующих в Бога. Что бы ни говорилось об этих людях, которые, участвуя в подобных кибервойнах, несомненно, делают свою жизнь осмысленнее, они все же не являются ударниками научного труда. Это, возможно, в какой-то мере объясняет, почему ведущие научные институты не подписались под «Манифестом гика». В самом деле этот научный призыв к оружию в конечном счете выражает, видимо, такое желание, которому лучше остаться неисполненным.