Конечно, подобная «пессимистическая метаиндукция», как ее удачно назвал Патнем [Putnam, 1978], ничем не гарантирована. Однако исторический прецедент может подтолкнуть людей к участию в научном предприятии, особенно если они окажутся в выигрыше от смены парадигмы, определяющей то, как делается наука. Так, креационисты, серьезно относящиеся к идее «молодой Земли», имеют все основания заниматься изучением радиометрических техник, применяемых для датировки событий в геологическом или космологическом масштабе, хотя и с той целью, чтобы показать наличие в них недостатков. В идеальном случае эффективность такого изучения будет доказана исследованием, которое произведет впечатление на коллег. В зависимости от того, какая доля научного авторитета будет в будущем передана низовым инстанциям, публикация на других площадках также может послужить перевербовке целевой аудитории.

Что бы ни говорили о «заказчиках науки», они берут на себя ответственность за свои решения, основанные на науке. Они не невежественные потребители, и это доказывается их очевидным, хотя и локальным отклонением от научной нормы. Здесь стоит признать разные причины, которые могут найтись, чтобы быть заказчиком, но не потребителем. Возможно, самая давняя историческая причина связана с социальной интеграцией девиантных классов или девиантных практик. В этом случае процесс абстрагирования товаров от их нормальных контекстов применения, характеризующий обменные отношения, то есть превращение ценности в цену, упрощает сравнение того, что ранее было несоизмеримым. Так, когда мне предлагают в обмен корову, мне не надо оценивать ее в категориях моего чисто личного применения (например, люблю я молоко или мясо?), мне нужно рассмотреть ее в качестве того, что можно обменять на что-то такое, что я на самом деле могу использовать. Примерно в том же смысле креационист может вкладываться в научное образование, поскольку он может сыграть на нем, продвигая каким-то образом свое собственное мировоззрение (например, в качестве человека, ставшего экспертом в радиометрической геологии и космологии, чтобы ниспровергнуть статус-кво), но также он может получить научную степень просто для того, чтобы приобрести вес в публичных спорах.

Кроме того, различие заказчика и потребителя позволяет индивиду приобрести эпистемический авторитет, расширяя спектр вариантов, доступных другим, вместо того чтобы навязывать им определенное мировоззрение. В этом отношении в той прославившей Макса Вебера знаменитой апологии свободы исследования, предоставленной и академическим ученым, и студентам, лектору отводится роль интеллектуального розничного торговца. Его следует уважать в основном за предлагаемый им ассортимент привлекательных эпистемических товаров, соблазняющий студентов, заставляющий их выносить суждения о вопросах, о которых в ином случае они могли бы и не задуматься. Наконец, различие заказчика и потребителя создает возможности для внутреннего испытания веры, из которого индивид должен выйти в каком-то смысле более сильным. Я говорю «в каком-то смысле», поскольку могут последовать разные реакции, включая следующие: а) заказчик обращается в потребителя (который в прошлом мог считаться позицией, занимаемой по умолчанию), б) заказчик получает иммунитет от роли потребителя (например, креационист, который соглашается по крайней мере с некоторыми доказательствами эволюции, но при этом может ограничить их влияние на свое мировоззрение или даже дать им креационистскую интерпретацию); в) у заказчика может сложиться более четкое понимание его отказа от потребления (то есть когнитивная значимость сопротивления искушению).

В эпоху протнауки демократизация науки сталкивается с тремя специфическими политэкономическими проблемами, способными извратить ход исследования.

1. Наука начинает оцениваться в тех же категориях бухгалтерской отчетности, что и другие крупные общественные и частные предприятия. Это может привести к существенному сдвигу в том, что считать издержками и прибылями научного исследования. Например, наука обычно оценивается по истечении значительного срока, что позволяет не учитывать альтернативные издержки и побочный ущерб. Так, существенная первоначальная инвестиция, которая отняла ресурсы у каких-то иных альтернатив, часто расценивается в качестве общей выгоды, поскольку такой инвестиции дается достаточно времени, позволяющего вступить во взаимодействие с другими инвестициями, чтобы произвести ценный результат. Кроме того, любой ущерб, причиняемый в этом процессе, считается устранимым, то есть не признается неизбежным качеством данной стратегии инвестирования. Эта абстрактная схема достаточно точно отображает историю исследований в ядерной физике начиная с 1930-х годов. Но даже в тех случаях, когда небольшие первоначальные вложения со временем приводили к значительным прибылям – как в случае работ Ньютона, возымевших действие благодаря промышленной революции, или же работ Майкла Фарадея, оказавших влияние в силу электрификации всей планеты, – эти результаты, возможно, были сверхдетерминированы, то есть, даже если бы работ самих Ньютона или Фарадея не было, прибыли все равно были бы получены, хотя и другими средствами. В этом случае можно задаться вопросом: в какой мере конкретная научная теория или исследовательская программа необходима для «прогресса» в широчайшем социологическом смысле этого слова?

2. Идея науки как общественного блага представлялась наиболее убедительной в контексте кейнсианской логики, в которой прибыли от научного знания рассматриваются в качестве «эффектов мультипликатора», получаемых из относительно ограниченной первоначальной инвестиции. Так, в период расцвета государства всеобщего благосостояния все налогоплательщики субсидировали университеты, в которых училось не более 10–20% когорты поколения. Предполагалось, что через поколение или даже раньше эти немногочисленные счастливчики сделают открытия, создадут фирмы или откроют деловые возможности, которые будут полезны для каждого члена общества. Однако, когда ожидается, что каждый отучится в университете, чтобы получить диплом, налоги начинают расти, а терпение истощается, за этим неизбежно наступают фрустрация и разочарование. Кроме того, ожидание того, что университеты фактически будут играть роль контролеров рынка рабочей силы, означает, что они не только отдали свою автономию тем, чей успех зависит от краткосрочной адаптации к рынку (то есть работодателям), но и сигнализировали учителям начальной и средней школы, что любые пробелы, с которыми они не смогли в полной мере разобраться, все равно будут исправлены на уровне университета, то есть на третьем образовательном этаже. Результатом стал процесс «обвала дипломов», из-за которого для приобретения сравнительного преимущества на рынке труда стало требоваться все больше академических степеней и сертификатов [Wolf, 2001].

3. Чтобы демократизация науки не скатилась к простой маркетизации, знание как общественное благо должно производиться специально, а не просто возникать естественным путем. Это означает: то, что люди должны знать, должно определяться в категориях и стандартах, отличных от того, что они хотят знать. В противном случае ценность знания превратится в краткосрочную стратегию выживания, обещающую наибольший выигрыш по минимальной цене. Стоит подчеркнуть, что проблема тут не в простом стремлении к «эффективности» производства знания, подразумеваемом такой стратегией, а, скорее, в непризнании того, что эффективность имеет смысл только относительно определенных целей и в строго заданных промежутках времени. Для определения эффективности знания, произведенного в качестве общественного блага, необходимо не просто гарантировать то, что люди, вложившиеся на раннем этапе, получат положительный результат через минимальное время. Это соображение применимо как к нетерпеливым инвесторам в инновационные исследования, так и к студентам, платящим за университетское образование. В обоих случаях людей надо обучать, мотивировать, ограничивать и подталкивать к представлению о том, что знание дает менее прямые выгоды, распределяемые по большему периоду времени. Только тогда можно ценить ценность знания как общественного блага [Fuller, 2016a, ch. 1].