— Тебя Бог накажет, — грозилась мама.

— Слушай, ты… Черт!.. Да я вашу… вашу богадельню из танков к е'матери!..

И тогда мама с гримасой отвращения подняла руку и неловко, но, должно быть, чувствительно хлестнула нежной своей ладошкой по генеральским мордасам.

А что же я, соглядатай?

Позорно струсил — и неприятный желудочный страх погнал на речку. И там, в кустах, меня пронесло (от страха ли? Или от недозрелых яблок?), и так, что на всю жизнь осталось впечатление: человек на девять десятых состоит из дерьма; впрочем, остальное — тоже дерьмо.

Я, Автор, категорически не соглашаясь со своим нигилистическим Героем, продолжал работу, пытаясь развить мысль о том, что человек есть куча жидкого золотого говна, когда услышал за стеной характерный звук бьющейся посуды.

Я подхватываюсь и бегу в комнату: в чем дело?

По матовому экрану телевизора, сползая, роилась чайная гуща; на полу — сколки чашки; жена сидела в кресле, скрыв ладонями лицо.

— Что случилось?

— Ничего.

— Ну?

— А-а-а! — закричала, зарыдала, забилась в конвульсиях, повторяя: Где мы живем? Где мы живем? Как мы живем? Где мы живем? Как мы живем? Как жить?!

Оказывается, по телевидению показали минутную зарисовку о… даже не знаю, как того ублюдка назвать… Короче говоря, рожистый рыжий недоносок выкрал месячного ребенка, девочку, изнасиловал ее, а потом выбросил в канализационные воды.

— Наверное, ненормальный, — попытался успокоить жену.

— Нормальный… нормальный! — страдала любимая. — Я видела… видела…

— Ну все… все… спи…

— Как мы будем жить? Как? Я не хочу так жить, не хочу!

— Хорошо будем жить, — говорил я, накрывал пледом; потом долго лежал рядом, слушал дыхание родных людей — жены и маленького, как микроб, человечка.

Гром ударил в степи. Его звуки разбудили беспечно спящих на Посту. Первой проснулась женщина.

— Батюшки, неужто будет дождь?

Зашлепала к окну, всмотрелась в сумеречную глубину будущей ночи, заметно вздрогнула:

— Господи! Ваня, там кто-то шныркает. Ей-богу!

— Чего?

— Иль померещилось?

— Да кто тут? Ни одной живой души, — сладко зевнул Ванюша. — Степь да степь кругом, да мы с тобой, любезная Любаша. Шагайте ко мне, гражданка! И протянул руки к ее выразительным формам.

— Ну тебя, хулиган! — Но вернулась на кушетку. — Я женщина впечатлительная…

— Да? — Обнял за объемные плечи. — К черту на рога ехать не пугалася.

— Ну тебя, разбойника, — кокетничала.

— Ах, какая ты, Люба-Любаша, вся наша…

— А-а-а! — Душераздирающий вопль и удар локтем отшвырнули ухажера на пол.

Пуча глаза, несчастная с ужасом смотрела в окно. Там, в чернильных сумерках, мелькали тени. А в соседнее окошко заглядывала чья-то невнятная, но крупная и литая морда. Кошмар!

По шоссе летит лимузин. В нем плещется модная песенка. Впереди яркие огни Химзавода.

— Скоро Загорский, — предупреждает Ник.

— Что-то мы не спешим, — замечает Николь.

— Приятное с полезным, а потом: тише едешь…

— А что это за иллюминация?

— Химзавод. Прошлый век. Я однажды репортаж о нем готовил. На энтузиазме работают. И производство. И люди.

— И Загоруйко оттуда?

— И он оттуда, — с нажимом отвечает журналист, как бы подчеркивая, что он понимает интерес к упомянутой личности.

Девушка молча закуривает — дымок выпархивает ночной бабочкой из открытого окна машины. Неожиданно впереди замечается человеческая фигура на обочине. Она стоит с протянутой рукой и, кажется, голосует.

— Попутчик, — усмехается Ник.

Авто все ближе и ближе. «Попутчик» в сумерках странен: малоподвижен и чрезвычайно большого роста — метра три.

— Что за явление? — Удивленный водитель тормозит, не выключая мотор.

— Человек будущего? — шутит девушка.

А тот (из прошлого), совершив трудный шаг, медленно, через силу, наклоняется к открытому окну — темное литое полумертвое лико.

Журналист и его спутница теряют дар речи, пока не слышат глухого призыва:

— В коммунизм!

— А-а-а! — страшно визжит девушка и, защищаясь, швыряет крынку молока в монументальную личину.

Ее вопль спасает: Ник нажимает на педаль газа; лимузин стартует, и вовремя — чудовищный скользящий удар гранитной длани обрушивается на багажник.

Потом рубиновые сигналы машины тают в дальней дымке вечера. А странное порождение, похожее на памятник, продолжает свой путь на негнущихся ногах.

Пост, находящийся в эпицентре исторических событий, был пустячно забаррикадирован кушеткой, столом и стульями. Ванюша и Любаша пластом лежали на полу, прислушиваясь к опасному для них движению на территории. Мужчина протрезвел, как младенец; женщина причитала:

— Сделай что-нибудь! Ты ж мужик, не баба?

— В такие минуты роковые мы все равны! — огрызался Ваня, но, преодолевая себя и три метра, дополз к телефону. Накрутил номер. Алле-алле! Это дежурный по городу! Что? Говорю громко: дежурный, говорю, по городу? Это с Поста № 1, Объект № 2456, дробь… тьфу ты! Не помню… чего после дроби-то. Алле? Фу-фу!

— Что? — встревожилась Люба.

— Что-что! Враг человеческий, трубку бросил. Говорит, вспомни дробь. Я ему вспомню, холере дежурной! — Снова по-пластунски отправился к любимой.

Та ощетинилась шваброй:

— И не ползи! Вспоминай дробь, гад ползучий!

Я люблю дождь, он скрывает опасно-смертельное солнце. Хотя с ним, дождем, у меня связаны неприятные воспоминания. Однажды мы с мамой вернулись на дачу. Накрапывал дождь. Кишели мутные облака, ветер бил форточки. На предгрозовом фоне рамы окон напоминали кладбищенские кресты.

Дождь усиливался. Мама осталась на веранде, ежилась в старой пуховой кофте, беспокойно ходила по гробовым доскам, вглядываясь в заштрихованный дождем мир…

Дождь лил как из ведра.

И под этот грубый шум воды я заснул. Если бы я не заснул… Но я уснул, потому что дождь, повторю, лил как из ведра. Жаль, что дождь лил как из ведра; если бы случилась хорошая погода, я бы не уснул… А так уснул и не видел, как мама ушла. Она, оказывается, любила гулять под дождем, она ушла в дождь, она ушла в никуда и не вернулась. Наверное, мама решила не причинять лишних хлопот тем, кто не последовал ее примеру. Более того, она, очевидно, сделала все, чтобы ее не нашли. И я ее понимаю: неприятно, когда тебя находят выброшенным на речной берег с выглоданным до костей лицом, и вообще — испорченный утопленнический вид может расстроить кого угодно. Я, например, расстроился бы — и благодарен маме, что она осталась для меня как живая.